Теперь Мо Жань действительно запаниковал. Великий Наступающий на бессмертных Император, цеплялся за умирающего, снова и снова пытаясь поделиться с ним своей духовной энергией.

— Бесполезно… Мо Жань…. Я использовал свою жизнь, чтобы вызвать Цзюгэ. Моя смерть неизбежна. Если у тебя... в сердце сохранилось немного света… пожалуйста, я прошу тебя… отпусти…

Кого отпустить?

Сюэ Мэна и Мэй Ханьсюэ?

Всех этих людей из Куньлуньского Дворца Тасюэ? Или весь мир совершенствующихся?

Да-да! Конечно, он может всех отпустить! Если это нужно, чтобы Чу Ваньнин жил, лишь бы этот самый ненавистный для него человек не умер вот так.

Чу Ваньнин задрожал и, с трудом подняв руку, холодным как лед кончиком пальца дотронулся до лба Мо Жаня. Этот жест выглядел очень интимным, исполненным искренней привязанности и сочувствия.

— Пожалуйста, я прошу тебя… освободись… отпусти себя…

Злобное выражение на лице Мо Жань в одно мгновение замерзло и превратилось в гротескную маску.

Отпустить кого…

На границе жизни и смерти о ком это он так беспокоится?

Отпусти… Отпусти себя…

Он ведь это сказал?

Сейчас, сжимая тело учителя в своих руках, Тасянь-Цзюнь одновременно испытывал самые противоречивые чувства: растерянность и облегчение, удовлетворение и сильнейшую душевную боль.

— Отпустить себя? Твое последнее желание — чтобы я себя отпустил?

Мо Жань беспрестанно бормотал эту фразу. Его глаза налились кровью, и он зашелся в безумном хохоте. Его смех был злобным и неистовым, как будто темное пламя из адских глубин пронзило небеса, испепелив его рассудок и душу.

— Ха-ха-ха-ха! Освободить себя? Чу Ваньнин, ты еще безумнее меня! Такой наивный… ха-ха-ха-ха!

Казалось, что весь хребет Куньлунь вибрирует от эха его мрачного хохота. Этот полный нечеловеческого веселья, искореженный хриплый хохот заставил каждого, кто слышал его, содрогнулся от ужаса.

Безумный смех отдавался нестерпимой болью внутри Чу Ваньнина, но он мог только глотать кровавую пену. Если бы у него остались силы, он бы нахмурил брови, но сейчас ему оставалось только с грустным выражением смотреть на Мо Жаня. Прекрасные очи феникса, некогда столь острые и непреклонные, полные строгости и решимости, а иногда исполненные тепла и нежности, сейчас были наполнены безграничной печалью. Эти глаза, такие же чистые и прозрачные, как лед озера Тяньчи, постепенно затуманились, словно покрывшийся инеем фарфор.

Взгляд Чу Ваньнина становился все более рассеянным, некогда блестящие, метающие молнии глаза, теперь совсем потухли и, казалось, уже ничего не видели.

Наконец, он мягко прошептал:

— Не смейся, когда я вижу тебя таким, мое сердце разрывается от боли…

— …

— Мо Жань, всю эту жизнь, несмотря на то, что было после… с самого начала я плохо учил тебя... сказал, что твой дурной характер не поддается исправлению… это я тебя подвел... в жизни и в смерти я не буду винить тебя… — лицо Чу Ваньнина окончательно утратило все краски, мертвенно бледные губы почти не двигались. Собрав последние силы, он поднял взгляд, чтобы посмотреть в лицо Мо Жаня. Широко открытые глаза переполнились влагой, но вместо слез из его глазниц по щекам потекли капли крови.

Плачущий Чу Ваньнин, в конце концов, смог прохрипеть:

— Но ты… на самом деле так сильно ненавидишь меня… до самого конца… что даже сейчас не хочешь дать мне... уйти с миром…. Мо Жань… Мо Жань… перестань… не делай этого снова… я прошу снова, проснись… опомнись… поверни назад... ты должен одуматься...

Проснись…

Он просил его проснуться, но сам заснул, устремив вдаль взгляд широко открытых глаз. Вот так взял и заснул!

Мо Жань не мог в это поверить. Он не хотел верить, что Чу Ваньнин мог вот так просто взять и умереть.

Почитаемый всеми образцовый наставник, его Учитель, которого он ненавидел как никого в этом мире, вот так просто взял и умер.

Он лежал в объятьях Мо Жаня, его алая кровь впитывалась в лед озера Тяньчи и камень горы Куньлунь.

Потихоньку мороз делал свое дело, и мертвое тело окоченело и покрылось инеем.

Мо Жань долго рассматривал окровавленное лицо Чу Ваньнина, потом попытался вытереть его рукавом.

Крови было слишком много. Скалясь, Мо Жань свирепо стирал кровь с губ и волос, пытаясь очистить от ржавой грязи светлую кожу, но в итоге размазывал ее еще больше.

В какой-то момент лицо Чу Ваньнина превратилось в окровавленную маску с размытыми чертами.

Наконец, прилипшая к губам Мо Жаня ухмылка спала, и, закрыв глаза, он прошептал:

— На этот раз ты выиграл, Чу Ваньнин. Я не смог предотвратить твою смерть.

Какое-то время он молчал. Когда он снова открыл глаза, они стали иссиня-черными замерзшими колодцами, в самой глубине которых пылал адский огонь.

— Но и ты недооценил меня. Если ты не хочешь жить, я не могу остановить тебя. Но если я хочу, чтобы ты не умер, ты тоже не сможешь меня остановить.

Так и не объявив миру о смерти Чу Ваньнина, Мо Жань своими руками перенес его тело обратно на Пик Сышэн.

В то время он уже достиг уровня совершенствования, позволяющего ему, используя духовные силы, поддерживать мертвое тело в нетленном состоянии. Он разместил труп Чу Ваньнина в Павильоне Алого Лотоса и таким образом заставил его «жить» дальше.

Он так и не смог принять тот факт, что своими руками убил единственного человека, который искренне заботился о нем.

Пока это тело не обратилось в прах, пока он мог каждый день видеть его… Мо Жань мог позволить себе думать, что Чу Ваньнин не умер.

Была ли это его безумная ненависть или извращенная любовь, но у него все еще было место, где он мог спрятаться от мира и отдохнуть душой.

Наступающий на бессмертных Император окончательно сошел с ума.

После смерти Чу Ваньнина он каждый день отправлялся в Павильон Алого Лотоса, чтобы посмотреть на труп. В первые дни его глаза метали злые молнии, а с губ лился яд. Он расхаживал перед мертвым телом и непрестанно ругал его:

— Чу Ваньнин, ты получил по заслугам! Всегда беспокоился обо всех людях, живущих в этом мире, но только не обо мне. Ты — лицемер! И ты называешь себя Учителем? Я был так слеп, когда выбрал тебя своим наставником! Ты — дрянь!

Спустя какое-то время он продолжал приходить сюда каждый день, чтобы снова и снова спрашивать:

— Почему ты так долго спишь? Когда проснешься? Я уже давно отпустил Сюэ Мэна. Твое тело практически пришло в норму. Давай, вставай!

Каждый раз, когда он вел подобные разговоры, слуги и весь двор лишь укреплялись в мысли, что император потерял чувство реальности и сошел с ума.

Его жену Сун Цютун также очень волновало это прогрессирующее сумасшествие. Женщина была очень напугана, поэтому однажды, воспользовавшись одним из редких спокойных дней, возлежа на подушке, обратилась к нему:

— А-Жань, мертвые не могут воскреснуть. Знаю, что ты тоскуешь, но…

— Тоскую?

— …

Сун Цютун как никто умела читать интонации и настроение императора. Все эти годы рядом с Мо Жанем она жила, словно ступая по тонкому льду. Стоило ей заметить, как от ее слов почернело лицо супруга, Сун Цютун поспешно замолчала и опустила взгляд:

— Я всего лишь недостойная женщина[100.2], которая сказала глупость.

— Нет, продолжай... — на этот раз Мо Жань не собирался отпускать ее так легко. Прищурившись, он сказал: — Выплюнув половину, зачем глотать остальное? Ты сказала, что я тоскую?

— Ваше величество…

В черных глазах Мо Жаня полыхнула молния. Внезапно он поднялся и, схватив Сун Цютун за тонкую шею, безжалостно выдернул из постели расслабленное после их соития тело.

В одно мгновение его лицо стало похоже на оскалившуюся морду свирепого хищника.

— Что значит: «мертвые не могут воскреснуть»? Кто умер? Кто должен воскреснуть? — Мо Жань сквозь зубы цедил каждое слово, пальцы на шее жертвы сжимались все сильнее. — Никто не умер, никто не желает никого возвращать к жизни, и никто здесь не тоскует!