Авалон хотела сделать еще один глоток, но бутыль была пуста, и она со злостью запустила ее в стену. Послышался звон, а в зеркале на своей ладони она заметила порез.

В тишине покоев она слышала, как капли крови разбиваются о пол.

Кап. Кап. Кап.

Так капала на ее лицо кровь убитого инквизитора и затекала в ноздри и рот. Кап. Кап. Кап.

Авалон стерла слезы и, попытавшись придать лицу воинственности, встретила свой загнанный взгляд. Тут же его отвела и отошла от зеркала, чтобы зарыться в спасительные объятия перины. Слезы катились по ее вискам и тонули в волосах.

При свете свечи ее волосы казались черным маслом — щетка прошла по ним плавно, пропуская мягкие пряди между зубцами. Зажав в руке деревянного инквизитора, он завороженно наблюдал за ее моционом. Господин с курчавой темной бородой научил его считать до двадцати, и теперь Дамиан с восторгом покачивал игрушку за руку и считал количество взмахов щетки — пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…

— Mi corazón, que est hasendo[1]? — она повернула голову. Свет свечи упал на полумесяц ее скулы, позолотил темные волны волос, и Дамиан сбился со счета.

— Ganjedo[2], — пожал он плечами.

Будучи расстроенной или слишком взволнованной, она всегда переходила на свой родной язык. И не любила, когда Дамиан отвечал ей на местном — инирский казался ей колючим и холодным.

— Te ptohibita torcla, romes el guet[3]! — она стремительно поднялась в ворохе полупрозрачного шелка и быстро приблизилась. — Saba que el sa precios[4].

Дамиан снова пожал плечами. Он не понимал, почему она так трясется над этой игрушкой, ведь господин с бородой подарил ее ему. Какая ей разница, сломает он ее или нет? Господин богат, он сможет купить ему новую.

— Ne me est esculando[5], — она выхватила инквизитора, но Дамиан ухватился за его ногу.

— El si mio! Est senor me le dio! — закричал он. — Devol[6]!

Она попыталась шлепнуть второй рукой его по пальцам, чтобы он отпустил, но Дамиан упал на спину, вцепившись пальцами в игрушку. Послышался треск — у него оказалась нога инквизитора, у нее — все остальное. Комната погрязла в тишине, точно в тягучей смоле. Только с улицы доносился вой ветра: зима никогда, даже весной, по-настоящему не уходила из этих земель.

— Mocoso[7], — она вперила в Дамиана яростный взгляд и отбросила игрушку на свой стол, за которым прихорашивалась к приходу мужчин. Затем подняла прут, которым служанка ворошила угли в камине, и хлестнула его по лицу. Голова Дамиана мотнулась в сторону, и он взвыл, прижав ладони к пылающей щеке. Слезы брызнули из глаз.

— Mama, no! — выкрикнул он и закрыл руками голову, когда очередной свист подсказал ему, что она снова его ударит. — No!

— Mocoso sir valar[8]! — она схватила его за руку и отодрала ее от лица. Увидела его заплаканное лицо и снова огрела по щеке, не обращая внимания на рыдания. Дамиан царапался, вырывался из ее хватки, но она только сильнее его била.

Он считал. Господин научил его считать до двадцати, и ровно столько раз она его ударила. И остановилась только тогда, когда он забился в угол у роскошной кровати, на которой она была с теми мужчинами.

— Porte el order, mi corazon[9], — ласково сказала она, опускаясь на колени перед ним. — In elle de illora, de la te golpere nuevo[10].

Он не сдержал всхлип и поднял на нее испуганный взгляд. Она тяжело вздохнула.

В дверь постучали.

— Эва?

Дамиан увидел, как меняется лицо его матери. Одно мгновение она испепеляла его предупреждающим взглядом, в другое — улыбка растянула ее полные губы, обнажая ровные, белые зубы. Небрежным, но отработанным жестом, она поправила длинные волосы и поднялась:

— Эдуард, входи.

Дамиан забился под кровать прежде, чем дверь скрежетнула и открылась. Он плохо запоминал имена, но точно знал, что синьор, который научил его считать, рассказал легенду о Вотане с его красноглазыми воинами и подарил игрушку, был не из тех, кто долго ждет. Над Дамианом скрипнула кровать. Он сжался в клубок, зажав ладонями уши, как вдруг увидел во тьме горящие красные глаза.

Он хотел закричать, но знал, что мать изобьет его, поэтому закрыл рот и в панике попытался уползти. Когти сомкнулись на его ноге и потянули во тьму.

Дамиан резко дернулся и проснулся от крика — как будто всплыл на поверхность, хватая ртом воздух. Задыхаясь, он выхватил кинжал из-под подушки и быстрым взглядом оценил помещение. Жемчужно-серый свет лежал на потолке и размытыми полосами спускался по стенам. В темноте, поселившейся во всех углах комнаты, было тихо и пусто — никаких красноглазых монстров, пришедших по его душу. Сон окончательно отступил и бросил его тут, в кровати, одного, в успокаивающей холодной яви.

Отдышавшись, Дамиан откинулся на настил, полный сомнений и старых воспоминаний. Они наполнили солому терновыми колючками и не давали ему снова сомкнуть глаз, а сырые от пота простыни липли к голому телу и обвивали его, подобно могильным саванам. Старые шрамы на спине неприятно саднили. Заложив руки под голову, Дамиан следил за тем, как медленно по стене двигается лунный свет и пытался забыть то, что ему приснилось. Однако, чем больше он пытался затолкать сон поглубже, чем четче все запоминал и чаще крутил в голове произнесенные слова.

Ему казалось, что его прежняя жизнь навсегда осталась в прошлом, ведь она поделилась для него на до и после клятвы Князю и Храму.

Я, раб и оружие твое, Князь мира сего, отдаю тебе свое тело и душу. Возьми их и закали, словно меч во сиянии твоем. Я клянусь не брать себе ни жены, ни дома, ни короны во земных владения твоих и не давать продолжению чресл моих. Князь да велит мне с илу направь на истинное зло, огнем и мечом карай тех, в чьих жилах течет черная кровь и красный сок граната.

Но повторив клятву, Дамиан все равно не избавился от воспоминаний. Даже несмотря на то, что он мог отогнать их днем, они обрывками слов, звуков и ощущений мучили его по ночам. И эта боль никогда полностью не исчезала. Она терзала его, зарывшись куда-то глубоко и ощущалась, как острые невидимые льдинки под кожей. Вот и сейчас, не выдержав внутреннего зуда, Дамиан рывком сел и отбросил влажные простыни. Прохладный воздух коснулся его голой кожи и вызвал мурашки.

Остыв, он встал, нашарил в темноте штаны, натянул их и присел у ларца, где хранил личные вещи. Достал омеловую воду и сделал большой глоток. Прополоскал рот и глотнул. На языке осталась горечь, которая постоянно напоминала о его судьбе. Накинув рубаху, Дамиан собирался спуститься во двор помочиться, как вдруг замер, так и не дойдя до двери. Ужас сжал его нутро липкими пальцами.

Дамиан рванул к стеллажу, где рылся Симеон. Сердце оглушительно стучало где-то одновременно в висках и желудке, пока он перебирал книги.

Я же оставил ее здесь. Она должна быть здесь.

Книга за книгой, он судорожно пролистывал их, встряхивал, пытаясь отыскать спрятанное. Страх все глубже проникал в его сознание под шелест страниц, и сон уже не казался простым кошмаром. Наконец он распахнул маленькую книжонку с потрепанной темно-алой обложкой, которая упала позади тех, что были выстроены в передних рядах. Она сама раскрылась на том месте, которое он больше всего рассматривал.

Текст на неизвестном языке сопровождал рисунок, на котором под раскидистым древом, полным красных плодов, лицом друг к другу стояли мужчина и женщина. Руками, красными от сока, она подносила дар.

Лилит дала вкусить Араму зерна граната — образ первого грехопадения.

Ниже был нарисован гранат в разрезе — символ королевского дома Трастамары — сердце, полное капель крови, готовых пролиться за каждого жителя страны. Кроме того, по рисункам разрезанный гранат сравнивался с женскими половыми органами, целый — с грудью, а цветок обозначал лунную кровь. На другой странице был изображен бородатый, темноволосый мужчина с алым огнем в глазах, а за его спиной клубился черный дым — Дамиан понятия не имел, кто он такой, и сомневался, что это Арам.