Отбросив его, Дамиан сделал шаг назад. В каком бы бреду он сейчас ни был, он должен был найти Симеона. Даже если всех этих храмовников в приступе ярости искромсал он, это не меняло невиновность Падре. Вцепившись в плечо Ирода, Дамиан попытался ему улыбнуться.

— Послушай, мне очень нужно найти Симеона. Ты знаешь, где он?

Нахмуренный Ирод наконец-то просиял.

— Я отведу тебя! — воскликнул он и, схватив Дамиана за руку, потянул за собой.

Подхватив с пола меч, он последовал за братом, который повел его по коридорам слуг. Видимо, Ирод предпочитал не попадаться на глаза людям, поэтому хорошо разбирался в хитросплетениях узких коридоров. Миновав несколько лестниц и оставляя за собой кровавые следы, Дамиан устал. Тело ныло, оплывшие глаза пылали и, похоже, у него треснуло ребро — оно отзывалось колющей болью при каждом глубоком вдохе. Дохромав за Иродом к низкой двери, скрытой за гобеленом, Дамиан отодвинул ткань и приоткрыл створку. Убедившись, что внутри тихо, он, пригнувшись, вошел. И оказался между стоящим Симеоном и сидящим в кресле Горлойсом. Оба уставились на него с нескрываемым удивлением.

— Княже Милостивый, мальчик мой, что с тобой сделали? — Симеон приложил руки к груди, потом повернулся к Горлойсу и возмутился: — Ты сказал мне, что с ним в тюрьме обходятся с уважением!

Горлойс ухватился за подлокотники. Дамиан обратил внимание на то, как плохо выглядел король: темные круги под глазами, осунувшееся лицо, ввалившиеся щеки и белые полосы на пожелтевших ногтях.

— Он и должен был там оставаться! Я принял твое прошение об аудиенции в память о своем отце и не желаю видеть здесь его ублюдка! — рявкнул король, но голос подвел его на последних нотах.

Он неуверенно встал и направился к двери, за которой, быстро понял Дамиан, находилась стража. Едва не упав, перенеся вес на больную ногу, он подскочил к Горлойсу и слегка толкнул его в сторону кресла. Ослабевший король попытался отбить его руку, покачнулся и, закатив глаза, рухнул в другую сторону.

Дамиан спохватился слишком поздно, чтобы предотвратить трагедию. Горлойс приложился виском об угол стола и упал навзничь, перестав дышать. Дамиан тяжело сглотнул. В голове поселилась глухая тишина.

Он только что убил своего брата.

В этот раз настоящего брата по отцу, а не по вере.

На Дамиана накатило колючее, огромное чувство вины, грозящее поглотить его душу. Глаза обожгло. Он поднял взгляд на Симеона в поисках утешения, как вдруг Ирод сорвался к двери и закричал:

— Он убил! Он убил Горлойса!

Дверь затряслась — стражи пытались ее открыть. Дамиан знал, что не может позволить Ироду помочь им. Он оттолкнул брата и, убедившись, что тот просто упал и не убился, сдвинул тяжелый сундук и заблокировал дверь. В голове пульсировала только одна мысль: спасти Симеона. Потом он готов был гореть хоть на тысяче костров, уготованных тем грешникам, кто нарушил все княжевы заповеди. Он пропащий убийца, злодей и предатель. Однако ради Симеона он готов был совершить еще не одно преступление.

Схватив его за руку, Дамиан нырнул в проем, ведущий в коридоры слуг.

Двор пребывал в состоянии возбуждения и жаждал страстей, скандалов, боли и слез не меньше, чем театральные зрители. Даже коридоры и залы дворца как будто затаили дыхание в ожидании представления. Придворные и аристократы провожали Авалон алчными взглядами и сразу же кидались в пучину обсуждений сплетен, когда она уходила. Несколько раз она имела неосторожность задержаться у дверей, чтобы подслушать, что говорят. И лучше бы она этого не делала: столько гадостей, искажений, нелепостей и откровенной лжи о себе она не узнавала за все годы, проведенные рядом с Каталиной. Но хуже всего стал предсвадебный прием, с которого она некультурно вылетела с алыми щеками, когда Бас ей передал, что большая часть гостей организует пари относительно того, какое ее отверстие предпочтет муж в первую брачную ночь.

Вся в слезах, Авалон забежала в покои, накричала на служанок, чтобы те убирать прочь, и заперлась. Суматоха, с которой была назначена свадьба, похоже, развязала языки всем завистникам и гнилым людям. В лицо они ей улыбались, а за спиной насмехались, вспоминая и ее деревенское прошлое, и отсутствие аристократических манер, и ошибки в обучении. Авалон и сама не один год оттачивала разные варианты улыбок: сотни оттенков, которые она подбирала на каждый случай непростой придворной жизни. Самой невостребованной оказалась искренняя ее версия. А самой используемой — скрывающая страх. «Даже, если ты боишься больше всего на свете, продолжай улыбаться, преврати свою улыбку в угрожающий оскал», — так ей повторяла Каталина. Этим мастерством королева овладела искусно, в отличие от Авалон, и раздавала улыбки всем вокруг, как драгоценные титулы, — они стали для нее универсальной валютой. Неловкость? Улыбнись. Обида? Улыбнись. Оскорбление? Улыбнись обворожительно. Угроза? Улыбнись предупреждающе. Обман? Улыбнись и солги в ответ.

Водоворот фальшивых улыбок заставил Авалон отдалиться от Каталины. Они толком и не виделись после объявления помолвки, потому что приехал почетный гость праздника: девлетлю наджабе али атх-султан Саад -эфенди хазлетлери, бесспорный наследный принц из Орана с титулом Его Императорское Высочество, первый сын божественного халиф-султана Амира. Его появление, с одной стороны, означало для Авалон неизбежность свадьбы, с другой — небольшой глоток воздуха, потому что все сплетники переключились на будущий брак Каталины и Саада. И судьба Авалон потеряла актуальность, несмотря на свою неизбежность. Даже свадьба прошла, скорее, как официальное основание для свидания королевы и наследного принца. Невеста заинтересовала всех лишь на короткое мгновение, пока в поле зрения не появилась королева в роскошном платье цвета морской волны, отороченном оранскими золотыми кружевами, и усыпанном мелкими камнями бирюзы, священного камня для Орана.

Когда Авалон только попала в окружение Каталины, ей казалось, что подруга никогда не даст ее в обиду и защитит от посягательств. Где еще могло быть безопаснее, чем в тени самого могущественного человека во всей Трастамаре?

Авалон с пьяной печалью усмехнулась своим мыслям, стоя в красном шелковом платье, от шеи до пояса расшитом темными рубинами. Корсет, откровенный, поднимавший ее грудь до тревожных высот и делавший ее уязвимой, был одновременно жестким, точно железный доспех, и защищал ее, как замок. Только в отличие от крепостных стен и оборонительного рва ее окружали слои ткани, которую легко порвать и задрать повыше. Она знала, что Филиппе мечтает именно об этом, глядя на нее своими глазками, подернутыми маслянистой похотью.

Дернув головой, она как будто в очередной раз стряхнула его взгляд и посмотрела на Баса. Он стоял напротив нее у алтаря Персены, разодетый по последней ноте столичной моды: короткий плащ, обшитый золотыми нитями и рубинами; хубон из алой парчи с прорезными рукавами; пышный плоёный воротник-горгера; бордовые шарообразные короткие штаны; шелковые чулки и мягкие туфли с узкими носами. Кудрявые волосы небрежно уложены и надушены: все тот же хорошо знакомый аромат грушевого масла, нектариновых косточек, персиковой мякоти и сладкий абрикосовый бренди — напиток, который они разделили на двоих перед выходом к алтарю. Авалон до сих пор чувствовала на языке сладкое послевкусие.

Пьяная, она запомнила обряд их сочетания водами Персены обрывками: вот им обвязывают порезанные запястья лентой, — пальцы Баса такие же холодные, как и ее собственные; вот они опускают руки в подставленную вазу и ждут, пока стечет кровь и вода намочит ткань лент; вот Бас отстегивает цепь, скреплявшую плащ, и тот падает на пол, превратившись в лужу шелковой крови; вот мадам Монтре ритуально капает им смешанные воду и кровь на голову и произносит торжественную речь, связывающую их с Басом жизни. Потом они поцеловались — сухо, быстро и по-деловому, не размыкая губ. Бас поделился с ней, пока они распивали бренди, что Каталина предупредила его: девлетлю Саад хочет убедиться, что брак не фиктивный и не создан лишь для видимости. Однако приказ никогда бы не сделал поцелуй с Басом хотя бы отдаленно похожим на тот поцелуй в гостинице.