Варес ткнул его в бок, заставив повернуться. Дамиан заметил легкую тень боли на лице капитана, но не стал спрашивать, все ли в порядке — придерживался мужской договоренности не задеть гордость.

— Знаешь, как говаривал мой прадед?

— А должен?

— Тот, кто продолжает сражаться во вчерашней битве, всегда проиграет тому, кто уже вступил в сегодняшнюю.

— Чего? — скривился Дамиан недоуменно.

— Ладно, скажу для тупых бархатных рож: от твоих приставаний сама Лилит скрылась бы в Храме.

— Варес, что ты несешь? Я нихрена не понял.

— Ясное дело — не понял. Ты ж дурной. — Капитан многозначительно закатил глаза, а потом одним взглядом указал через костер.

Дамиана обдало ужасом, едва он проследил за его намеком. Рядом с Авалон на корточки присел кузнец и любезно улыбался. Эта улыбка, похожая скорее на трещину, сразу не понравилась Дамиану аж до зубной боли. Авалон что-то тихо говорила кузнецу, и Дамиан не разбирал слов из-за треска огня и веселых криков других людей. Потом она засмеялась над его фразой, и ее смех поднялся в чернильное небо, словно золотые искры. Кузнец протянул ей руку. Дамиан задержал дыхание.

Не иди с ним.

Не иди.

Она приняла помощь и встала.

Дамиану свело живот, голову вскружило то болотно-зеленое чувство, что преследовало его уже несколько дней. Бас поудобнее устроил на коленях мандолину и заиграл. Из-под его пальцев в ночной воздух потекла легкая печаль, медленно сменявшаяся робкой привязанностью благодаря перебиранию нот, и мелодия стала напоминать тихие капли дождя, стекающие по листьям в лесу. На поляне воцарилась тишина — люди замолчали, прислушиваясь к невероятно чувственному голосу мандолины.

Авалон шла под руку с кузнецом к центру поляны, похожая на воплощение всех его фантазий. Распущенные волосы слегка развевались на ветру. Волосы, что он наматывал на руку. Сглотнув вязкую слюну, Дамиан, неотрывно пасущий ее, на мгновение оторвал от нее взгляд и опустил голову, сжимая кулаки. В висках стучала кровь, будто песня боевого барабана. Мелодия же мандолины сменилась — стала яркой, рваной, живой. Подталкивающей его вмешаться. Но он бы, скорее всего, нерешительно остался сидеть, если бы память не зазвучала ее голосом.

Я не предлагаю тебе гранат, Дамиан. Я предлагаю тебе себя… и жизнь.

Пылающее в груди чувство, оголенное до первобытного естества, предстало перед ним в своей невероятной хрупкости и красоте. Низ живота свело болью желания. Дамиан, вооруженный мужеством отчаяния, поднялся с колотящимся сердцем и, нагнав их, положил руку на плечо кузнеца.

— Кажется, ты ошибся, друг. — Слова прозвучали едко, как и то болотно-зеленое чувство, из которого они проросли.

— Опять ты, козел? — Мужчина отпустил руку Авалон. Она испуганными глазами уставилась на них, но Дамиан сосредоточился на противнике. — Мы с парнями тебя отмудохали несколько дней назад. Еще захотелось?

Синяк на щеке заныл, будто предчувствуя новую потасовку, а барабан войны в висках зазвучал отрывистее.

— Трое на одного — какова храбрость, — насмешливо поддразнил его Дамиан, незаметно перенося вес за другую ногу. — Один на один слабо?

Кузнец зарычал и бросился на него. Дамиан отступил, замахнулся и втащил кулаком ему по лицу. Кузнец крякнул и со стоном боли рухнул в траву, а Дамиан сделал шаг к Авалон.

— Теперь я твой Принц Остролист, — усмехнувшись, сказал он приличную фразу, которая таила в себе порочность его отступничества, погибшего в огне желаний сердца.

— Теперь я твой Принц Остролист, — Дамиан взглянул на нее исподлобья с этой своей усмешкой, от которой у нее каждый раз все острее щекотало внутри. В его голосе ей послышались дерзкий вызов и насмешка. Но еще — что это была за хриплая нотка, неужели желание?

Он нервно сглотнул, и она заметила, как дернулся его кадык — шнуровка рубахи была ослаблена, обнажая основание шеи. Авалон сделала шаг назад, чувствуя, как жар поднимается к щекам. Небольшой кусочек обнаженной кожи не должен был так на нее действовать.

Музыка мандолины затихла, растаяв в ночном воздухе. Авалон вспомнила, что Бас неодобрительно подшучивал над ней, что некий инирец является причиной ее нарумяненных щек и подведенных сурьмой глаз, а она отнекивалась, ведь приняла для себя решение не сближаться с Дамианом. Легко ей было убедить себя в этом, когда он исчез на несколько дней. А теперь, когда он пришел на вёльвский праздник, она осознала, что Бас прав. Ведь не просто так в ночь Йоля давались самые искренние клятвы и обещания. С полуночи этот день считался «днем судьбы» — все, что сказано и сделано до захода солнца, определяло все дальнейшие события. Старухи любили говорить, что нет более верных знамений и более сильных слов, чем те, что явлены и сказаны в эту ночь. И появившись здесь, Дамиан вновь связал их судьбы, а Авалон наконец сообразила, к чему была та таинственная реплика, которую Элеонора бросила через плечо, когда они выходили из дома, чтобы успеть к началу праздника.

Каждый из нас бывает кем-то предан. Будь осторожна, не торопись выполнять все прихоти мужчин. Они всегда просят больше, чем им следовало бы.

Авалон поняла, что Дамиан сделает ей больно. Если не в обличье зверя, то в шкуре человека.

Откажись. Не соглашайся.

— Так нельзя, — слабо сказала она, и эти слова остановили его, хотя его тень на земле уже коснулась ее собственной. Шрам от обряда сживления начал покалывать. Авалон должна была отвадить Дамиана, и она использовала его же оружие. — Остерегайся вёльв, ведь эти существа — женщины только с виду. Внутри них таится тьма, их поцелуи — медленный, смертельный яд, а объятия полны ложных обещаний и сладострастия могильного хлада, — процитировала она то, что он исступленно шептал в полумраке комнаты в гостинице Марты.

— Будь твои поцелуи ядовиты, я бы уже умер, — ответил Дамиан и, сделав еще пару шагов, обхватил ее за талию и притянул к себе.

У Авалон перехватило дыхание. Даже сквозь ткань платья, что ей одолжила Элеонора, она почувствовала его горячую ладонь. Грудь распирало радостным, искрящимся восторгом, потрескивающим по коже тысячей молний.

Когда она вернулась в Трастамару, Дамиан в ее воспоминаниях был как картина, изображающая пламя, а сейчас, когда он был прямо здесь, это было само пламя: прекрасное и опасное настолько, что, скорее всего, она обожжется об него и пожалеет о своей слабости. И все же ей было приятно, что ее обнимают. Даже если это делает инирское чудовище.

Ночной воздух нес прохладу, но его руки и взгляд, устремленные на нее, согревали кожу.

Со струн мандолины плеснула вольта.

Послышался громкий смех и свист. Авалон поняла этот истинно-дворцовый вызов Баса без слов. Вольта считалась трастамарским танцем и являлась вопиющим нарушением приличий при инирском дворе, ведь танец представлял собой дуэль желаний: мужчина наступал, женщина уклонялась, мужчина подходил совсем близко, женщина отворачивалась, каждый взгляд провоцировал, каждая улыбка подстегивала. Недопустимая откровенность возмущала строгих и холодных инирцев. Кроме того, вольта еще и требовала от мужчины большой силы и ловкости, ведь основной элемент танца — подъем женщины в воздух — должен был выполняться очень высоко, при этом уверенно и красиво.

Дамиан усмехнулся, стрельнув глазами в Баса, и убрал руки с ее талии. Авалон уколола обида. Она решила, что Дамиан не принял вызов Баса и отступил. Несмотря на собственную убежденность в том, что им не следует сближаться, она ощутила разочарование. Как вдруг Дамиан поклонился ей, поддаваясь призыву вольты. Кожа ее покрылась мурашками, а сердце в груди превратилось в птицу, желающую вырваться из клетки.

Авалон присела в реверансе. Легкое платье Элеоноры не шло ни в какое сравнение с трастамарскими плотными бальными доспехами, которые ей приходилось таскать — в них танцевать было сплошным мучением, а в этом движения давались ей просто и свободно. Шаги ее повторяли узор танца, руки взлетали, и хлопки отзывались в такт мелодии. Завороженная темным медом его глаз и бесконечным кружением, Авалон не видела ничего вокруг, слышала только мелодию вольты, стук собственного сердца и ощущала решительные прикосновения Дамиана. Мгновение — она слишком близко к нему, он поднимает ее вверх, ее пальцы впиваются ему в плечи, следующий миг — она отдаляется, и они кружат друг возле друга в мучительной близости, но не дотрагиваются. Черная бахрома ресниц скрывала темный мед его глаз, но он все равно бросал на нее пристальные взгляды, оставлявшие на коже обжигающие следы.