— Как водичка? Освежился? — невозмутимо спросил Варес, словно не подозревая, что выпускает стрелы в и без того уязвленную гордость. Дамиан нахмурился. На самом деле, он понятия не имел, успела ли Авалон рассказать им о том, что произошло, но стыд все равно растекся по его венам жидким каленым железом.

— Иди на хер, Варес, — на всякий случай буркнул он.

— Да что я такого спросил? — капитан удивленно посмотрел на него. — Ладно, не важно. Голод чувствуешь?

— Не твое дело!

— Чужие дела мои любимые, — усмехнулся Варес, и Дамиану показалось, что это признание: капитан видел, что случилось в источниках.

— Ублюдок.

Варес аж хрюкнул от смеха.

— Не удивил. Этот факт о тебе я и так знаю.

Дамиан опять ощутил прилив агрессии. Варес намеренно унижал его перед вёльвами. И особенно перед Авалон, которая рассмеялась, прикрыв рот рукой. Дамиану захотелось стереть ухмылку с его рожи, но он подавил этот порыв. Видимо, капитан так и будет лыбиться до самой могилы.

Марта оторвалась от стряпни и смерила Дамиана негодующим взглядом.

— Нет, ну тебе, мудило с кадилом, явно надо преподать манеры. Сразу бросаться оскорблениями! Небось мозоль на языке не вскочит, если скажешь пару приятных слов.

Дамиан решил, что уродливая хрычовка скорее заживо рассыпется, чем упустит возможность его поддеть. Показав ей неприличный жест, он перестал вслушиваться в ее болтовню. Поев и обсохнув у костра, он порылся в мешке с провизией, выудил оттуда начинающий черстветь хлеб, головку сыра и бурдюк с вином. Упаковав награбленное в свой мешок, закинул его на плечо и отправился седлать Гордеца.

Варес появился почти сразу. Упершись рукой о круп Гордеца, он выразительно посмотрел на Дамиана.

— И далеко собрался?

— Я отправляюсь за Симеоном.

Капитан прочистил горло, издал нечто среднее между «хммм» и «хрым», после чего кивнул и стал седлать свою лошадь. Дамиан уставился на него.

— Я еду один. Ты сказал, что это самоубийство.

— Еще какое, — отозвался Варес, одевая уздечку на кобылу. — Легче пробраться в крысиную жопу, чем в бастион. И только придурок попытается это сделать. Но кто говорил, что ты блещешь умом? Ты у нас за красавчика.

Дамиан против воли фыркнул от смеха.

— Так уж вышло, что я дал зарок оберегать тебя. Жаль только, что в то время я не знал, какая ты бестолочь. Тогда, возможно, я бы попивал эль в каком-то задрипанном бархатном доме и жамкал сиськи хорошенькой девицы. Так что все, расслабься, сир Праведный Говнюк, напряжешься позже. Нам еще придумывать, как вызволять Симеона. Трать свои усилия на это, а не на то, чтобы меня отговаривать.

Дамиан поджал губы, сдерживая тираду о бесполезной жертве, в которую Варес стремился превратиться во что бы то ни стало. Вместо этого он глубоко вздохнул и ответил:

— Спасибо, Варес.

— Сочтемся, — капитан, проходя мимо, хлопнул его по плечу и вернулся в лагерь.

Дамиан посмотрел ему вслед, гадая, стоит ли самому идти прощаться. Потом вспомнил утреннее унижение и решил, что их с Авалон пути расходятся, несмотря на обряд сживления. Он мог вечно упиваться своим чувством ненависти к вёльвам и к ней, в частности, но что-то внутри подсказывало — эта дорожка скользка, и если он пойдет по ней, то в конце напорется на меч. В любом случае, он выбрал Симеона. Он всегда выбирал его. И даже если Храм отвернулся от Дамиана, этого никогда не сделал бы его наставник. Его названный отец. Дамиан обязан был его спасти.

Варес вернулся, и они покинули горячие источники: пролетели через клубы тумана, набившегося в легкие, как мокрая шерсть. Отдохнувшие лошади хорошо держали темп, и за день они преодолели по снежным равнинам несколько лиг. Ночь провели в захудалой гостинице, пристроившейся на перекрестке двух главных дорог в этой части королевства. Дамиан вдруг испытал благодарность к отцу: он объехал почти каждый уголок Инира по его приказам. Эдуард говорил, что солдат Храма всегда должен знать землю, которую собирается очищать от вёльвской скверны. Где поля, а где трясины, где бурные реки, а где броды. Жаль только, что сам отец практически никогда не выезжал за пределы Лацио. Не говоря уже о том, что презрение к вёльвской скверне не помешало ему добровольно отравиться ею, насилуя лилитских дщерей. Дамиан чувствовал, что, отправившись спасать Симеона, он смог сойти со скользкой дорожки и не уподобиться отцу. Тому отцу, что зачал его, а не воспитал.

Дорога до Мингема заняла долгих шесть дней, а когда они, наконец, добрались до холма, откуда открывался вид на город-крепость, их ждало осложнение: ворота охранял дополнительный отряд инквизиции. Всех входящих проверяли и осматривали их поклажу. Дамиан осознал, что просто так попасть в город им и пытаться нечего.

Их отъезд стал для Авалон полнейшей неожиданностью. Когда к костру подошел Варес и сообщил, что они с Дамианом уезжают, она не сразу поверила. Потом взглянула на свой мизинец, убеждаясь, что шрам-ожог от обряда сживления все еще на месте. Она не могла понять, почему инквизитор, который клялся ее сжечь, так поспешно уезжает. Их, правда, совсем ничего не связывало, кроме этого обряда, но все-таки… Все-таки его отъезд ее опечалил. Авалон даже не могла точно сказать, почему. Она не надеялась, что он изменит отношение к ней или к тому, кто она такая, ведь семена ненависти, что в него посадили храмовники, зацвели и распустились ядовитыми цветами задолго до того, как рок столкнул их судьбы и разбил друг об друга.

Он не обернулся. Ни разу, пока она смотрела им вслед. Продрогшая и озадаченная, она вернулась к костру. Марта что-то тараторила, разливая по плошкам похлебку, но Авалон ее не слушала. Голову занимали вопросы о будущем. И о прошлом. Внезапно оказавшись одна, она понятия не имела, что ей теперь делать с собственной жизнью. Дамиан не убил ее. Да, конечно, он и не смог бы, не убив себя, но ведь он клялся, что сделает это. А в итоге попросту отпустил ее на все четыре стороны.

Как и тот храмовник, который убил своего инквизитора.

Авалон долго смотрела в одну точку, пытаясь собраться с образами, метавшимися в ее голове, точно крысы по амбару. С его отъездом вся ее напускная бравада как будто испарилась, истлела, словно туман на солнце. Куда проще было казаться храброй и верить в это, когда Дамиан был рядом. Его присутствие будто подливало аквавита в огонь, раззадоривая ее злость и самоуверенность. Однако сложно было оставаться храброй наедине со своим одиночеством и страхом. Ярость, которую он пробудил в ней и пламя которой Авалон всю жизнь в себе гасила, грела изнутри, пока он не забрал с собой это тепло вместе с ее уверенностью в том, что сила не всегда приносит несчастья. Он не обязан был находиться с ней, пока обряд сживления не закончится, но Авалон как будто свыклась с этой мыслью. Дамиан же ушел, забрав с собой, как ей показалось, весь воздух, что был в ее легких. И теперь, оставшись один на один с разбившимися птицами своих надежд, она пыталась кутаться в плащ, который был бессилен против холода в ее душе.

Потом Марта отвлекла ее разговором о дальнейшем пути. Авалон даже сначала не поняла, о каком пути идет речь, ведь все эти недели это решали за нее. Сначала королевский эскорт лже-Каталины, потом Дамиан, а теперь Марта спрашивала ее мнения. Они могли пересечь границу выше по течению реки Хуркар, чтобы скоротать дорогу до столицы, а могли спуститься к низовьям и проехать мимо болот, чтобы через несколько дней оказаться в Наварре. Авалон растерялась. Она преодолела все опасности благодаря Дамиану и теперь страшилась отправлять в путь без него. Кроме того, она вдруг поймала себя на мысли, что не хочет возвращаться. Даже ради Каталины. Там, подле нее, тенью ошивался Дубовый король. Авалон понимала, что ее ненарушенная невинность превратит ее для него в лакомый кусок. Она представила себя гнилым мясом на тарелке, которым Филиппе водит по своим дрожащим телесам, и содрогнулась. Однако, несмотря на отвращение, она прекрасно понимала, что власть Персены над ее судьбой безраздельна и прочна: Авалон не убежит от нее, как бы старалась. Она убедилась во власти своей Трехликой Госпожи, когда Марта вмешалась в кровавую сделку. И часть Авалон жалела, что близости не случилось. Дамиан был инквизитором, да, но все-таки человеком честным. Ее тянуло к его прямолинейности. В этом он был полной противоположностью Филиппе, и уже одно это казалось оплотом надежности. А кроме этого… Сердце Авалон болезненно сжалось, когда она вспомнила его взгляд там, у источников, и свое имя, сорвавшееся с его губ. Было в этом столько дыма, что невозможно не подозревать огонь. Но она ожидала от него грубости и очередного оскорбления, поэтому решила действовать на опережение. Она хотела обидеть его, задеть, чтобы поколебать маску спокойствия на этом выразительном лице. Однако его самообладание было слишком безупречным, слишком возмутительно стойким, чтобы сломаться от тонкого жала ее насмешки. Она ушла, не оглядываясь, хотя часть ее желала остаться и ощутить его вьющиеся волосы под пальцами. А теперь он уехал, и она жалела, что не запустила в них руку.