— Советских ревизионистов ожидает гибель… И всех, кто является их друзьями…
— Видимо, вы пригласили нас сюда не для того, чтобы показать выставку… Выставку, которую мы так хотели посмотреть!
Хунвэйбинка прерывает меня.
На осмотр выставки предусматривалось два часа, прошло лишь пятнадцать минут. Но слушать эти оскорбления мы больше не могли.
В знак протеста мы покидаем выставку.
— После обеда будем продолжать выполнение программы? — спрашиваю гида, выходя из машины у гостиницы.
— Ждите в гостинице, — ответила она и демонстративно ушла. И мы ждем.
Уже наступил полдень, на набережной увеличился поток людей, одетых в полинявшие хлопчатобумажные телогрейки, точь-в-точь такие, как в Пекине. Они спешат, наверное, на фабрики, в порт, учреждения. Это бывшая Нанкин-род, улица, где размещались иностранные банки, торговые конторы, гостиницы, биржи… Сейчас она носит китайское название Наньцзинлу. Переименован и весь набережный квартал, который называется Вайтан… Когда-то, до установления в Китае народной власти, у входа в один из парков висела табличка с надписью: «Вход собакам и китайцам воспрещен…» А там, вдали, в северо-западном предместье Шанхая, где небо стало черным, наверное от фабричного дыма, который стелется над потемневшими домиками, находится Красный Чапей… Нетерпеливый звонок телефона заставил меня вздрогнуть, наша гид сердитым голосом отчеканила:
— За то, что вы плохо вели себя на промышленной выставке, вы лишаетесь права на дальнейшее выполнение программы…
Отрывистые гудки в трубке…
Первым послеобеденным поездом мы отправляемся в Пекин.
…Первым послеобеденным поездом прибываем из Пекина. Но уже через три года, накануне моего окончательного отъезда из Китая.
Я снова в Шанхае, в городе революционных традиций. Вспоминаю первые недели после своего приезда в Китай. В Шанхай прибыла албанская делегация. В ее честь был организован митинг, на котором выступал Кан Шэн. Он отметил «важную революционную роль» Шанхая в «потрясшей весь мир» «великой пролетарской культурной революции», начатой и руководимой «нашим великим вождем председателем Мао Цзэ-дуном».
…Но истинные корни революционного Шанхая находятся в северо-западной части города, в Красном Чапее… Здесь в полуразрушенных лачугах Красного Чапея собирались глухими тревожными ночами первые китайские коммунисты. Здесь были созданы первые профсоюзы, здесь взвилось красное знамя китайской революции…
Но мы идем не к Красному Чапею, а на окраину огромного тревожного города, к домику-музею, в котором в жаркий июльский день 1921 года состоялся I съезд китайских коммунистов, где родилась Коммунистическая партия Китая.
Идем пешком. В Шанхае теплый октябрьский день, мягкое осеннее солнце поднялось до самого горизонта, а над городом, вечно окутанным серой, влажной мглой, создаваемой близостью океана и дымом фабричных труб, подул освежающий ветер, пахнущий солнцем и морем.
В парижском предместье был подписан Версальский договор, по которому когда-то захваченная немцами земля, принадлежащая китайцам, была передана не подлинным хозяевам, а другим империалистическим хищникам — японцам. Это был несправедливый, провокационный акт, вызвавший яростный протест и послуживший сигналом к действию… Поднялись пекинские студенты. Тяньаньмэнь запестрела гневными антиимпериалистическими лозунгами, протестами. Начались стачки. В стачечную борьбу включились торговцы, чиновники. Может быть, впервые на сцену вышел и рабочий класс. Движение протеста быстро охватило весь Китай: Шанхай, Нанкин, Ханчжоу, Тяньцзин, Ханькоу, Чанша, Кантон, перекинулось на север, запылали степи Маньчжурии.
Движение «4 мая» явилось далеким боевым отзвуком Великого Октября. Пекинский журнал «Новая молодежь» отмечал: «Солнце встает над Россией и простирает свои лучи к темному Востоку. Дружеская рука протягивается к нам. И мы должны протянуть ей свою руку без колебания…»
Рабочий класс уже вышел на политическую сцену. В стачечном движении «4 мая» приняло участие около двух миллионов рабочих. Центрами стачечной борьбы стали Шанхай и Кантон. Кантон и Шанхай станут и колыбелью китайской революции.
Здесь, в Шанхае, состоялся и I нелегальный съезд Коммунистической партии Китая. Делегатов было немного, всего двенадцать человек, они представляли пятьдесят семь человек, пятьдесят семь членов марксистских кружков.
И вот мы идем по узкой, тихой улочке на окраине Шанхая. Сейчас она называется Шин-е, что это означает, я так и не выяснил. Мы подошли к одноэтажному домику, в котором когда-то размещалась какая-то школа для девиц. В домике создано что-то вроде музея. Смотритель, пожилой, поджарый китаец по имени Чан, ввел нас в комнату, в которой состоялся I съезд КПК. В комнате стоит продолговатый стол, на нем — чайник и двенадцать чашек, две пепельницы, ваза. «Зал сохранен таким, каким он был во время съезда», — говорит нам смотритель.
— С портретом и плакатами? — спросил, оглядывая стены, мой товарищ.
На одной стене висит портрет Мао, а на другой лозунг: «Из искры может разгореться пламя», под ним подпись: «Мао Цзэ-дун». На другой стене — другой лозунг: «Создание Коммунистической партии Китая — это огромное событие, потрясшее весь мир», подпись: «Мао Цзэ-дун».
Мы сидим за продолговатым столом, за которым когда-то сидели двенадцать делегатов, пьем чай, а смотритель музея Чан рассказывает о тех далеких днях, когда небольшая группка беспокойных людей сидела в этой самой комнатке, пила остывший чай и думала о будущем, о далеком будущем. И намечала пути создания партии, партии марксистско-ленинского типа. Той самой партии, которая через несколько лет станет основной революционной силой в Китае, а потом вместе с поднявшимся на борьбу народом сбросит тысячелетнее рабство и в центре Пекина, на площади Тяньаньмэнь, поднимет красное знамя победы. На пути к этой победе ей пришлось преодолеть «и огонь, и воду, и медные трубы», пройти через ошибки, вести борьбу не на жизнь, а на смерть. Она высоко держала красное знамя, и если один падал, другой его подхватывал, оно переходило из рук в руки, потому что партия — это миллионы крепких рук, сжатых в кулак. Но что я слышу? Рассказ становится все монотоннее, бледнеют события, исчезают имена и остается лишь одно имя — Мао Цзэ-дун. Сначала он просто «председатель», затем «вождь», «великий», «самый», «самый-самый»… и незаметно история партии превращается в историю «нашего самого великого…» И уже не партия, а «наш самый великий…» повсюду и во всем, один, вездесущий. Документы показывают, что на съезде разгорелась острая борьба по вопросам организации, политической платформы партии. По этому главному вопросу наметились две линии. Делегат Пекина Чжан Го-тао, поддержанный большинством, выступил за создание пролетарской партии большевистского типа, партии, представляющей собой высокодисциплинированный, боевой отряд, способный возглавить борьбу за диктатуру пролетариата. Против этой линии выступил от имени «легальных марксистов» шанхайский делегат Ли Хан-цзян. Он ратовал за создание легальной организации, занимающейся легальной пропагандой марксизма… Это был правый уклон, но уже на I съезде КПК наметился и «левый». «Вооруженная борьба, — отмечалось на съезде, — является единственной формой борьбы за власть». Обо всем этом свидетельствуют документы… Но Чан, смотритель музея, рассказывает, что до съезда председатель Мао предпринял «целый ряд действий по созданию КПК», творчески сочетая «марксизм-ленинизм с китайской практикой», что в соответствии с «революционной линией, разработанной председателем Мао», была принята первая программа партии, «под руководством председателя Мао» партия десятки лет «вела героическую борьбу»…
Председатель Мао… Мао… Мао…
И ни одного другого имени.
Чан продолжает рассказывать ровным, монотонным голосом, но я его уже не слышу.
Мао… Мао… Мао… Но разве только Мао Цзэ-дун? А другие?.. А Ли Да-чжао, основатель партии, первый пропагандист марксизма в Китае? А организатор первого сельского совета Пын Бай? А руководитель восстания в Кантоне в 1927 году Чжан Тай-лэй? А председатель Кантонской коммуны Су Чжао-чжэн? А Фан Чжи-минь, участник Наньчаньского восстания, в пламени которого родилась китайская Народно-освободительная армия? А известный полководец маршал Чжу Дэ? И марксист-интернационалист Ван Мин?
