Лю не был выдан хунвэйбинам, но в их руках оказалась супруга Лю — Ван Гуан-мэй. Имя Ван Гуан-мэй в течение нескольких дней не сходило со страниц хунвэйбиновских газет, в хунвэйбиновских листовках и плакатах мы видели карикатуры на нее, дни и ночи ее возили по улицам и митингам. Дочь и сына Лю заставили отречься от родителей и публично «осудить» своего старого отца. Но и это не спасло их. Сын арестован, дочь, так же как и мать, заклеймена как «контрреволюционерка»…

Именно на октябрьском «рабочем совещании» отмечалось — и это было, возможно, самым страшным для людей из «штаба», — что в Китае существует оппозиция, и не в лице одного человека, пусть даже этот человек и председатель Китайской Народной Республики и заместитель председателя Коммунистической партии Китая. В связи с этим Чэнь Бо-да указал: главный вопрос сейчас — это партийные секретари в провинции, которые, «боясь утратить свои позиции и престиж, подстрекают рабочих и крестьян к борьбе против студентов». А Мао Цзэ-дун для «успокоения» недовольных предпримет маневр, заявив, что «культурная революция» не угрожает их положению. Выражением недовольства и гнева разбушевавшимися хунвэйбинами явилось выступление на совещании прославленных маршалов и ветеранов КПК Чжу Дэ и Хэ Луна…

Выход один: укреплять захваченные позиции, расширять базу «культурной революции». Базу массовую, базу социальную. Решение найдено. И, наверное, еще здесь, на «рабочем совещании» в октябре, были намечены контуры новой организации, организации цзаофаней, политически отсталых рабочих, «рабочих-крестьян», рабочих-«бунтарей». С этого момента цзаофани станут делить «славу» с хунвэйбинами. Через месяц было принято другое решение — от имени «группы по делам культурной революции» — о проведении «революции» в области промышленности. В нем призывалось «проводить революцию и стимулировать производство», «строго соблюдать восьмичасовой рабочий день и ежедневно уделять три-четыре часа нерабочего времени для проведения культурной революции», не вмешиваться в руководство производством на промышленных предприятиях. Вместе с тем строго запрещалось мстить и снижать заработную плату тем, кто «критикует руководство», или увольнять «бунтарей». Это — предупреждение тем, кто под предлогом производственной необходимости ограничивает развитие «культурной революции». Это решение является продолжением принятого в сентябре решения ЦК о «порядке» проведения «культурной революции» в селах, которым запрещалось хунвэйбинам ездить в села для «обмена опытом», а крестьянам — в город.

— Революция… Великая… Культурная… Скажите мне, пожалуйста, вы представитель социалистической страны, в Пекине находитесь почти с самого начала «революции». Скажите, почему ее называют «великой»? И почему «культурной»? — Старый дипломат отпивает глоток густого кофе, втягивает в себя дым толстой сигары и добавляет: — Поверьте, я никак не могу понять этого. Ну, пусть будет великая. Ведь все, что происходит здесь в эти дни, — все «великое». Но почему «культурная»?

Янек, советник посольства одной из социалистических стран. Маленький, подвижный, нетерпеливый, вскочил с кресла, как ужаленный, чиркнул спичкой, чтобы зажечь трубку, с которой он не расставался, и как-то с гневом, громко сказал:

— «Культурная»? Что значит «культурная революция»? Раскрепощение мысли. Слова. Человеческого духа. И создание условий для духовного роста масс. Для расцвета талантов. Для нового, большого, подлинно народного творчества. Для взлета духа… — И, выпустив облачко дыма, продолжал:

— Нет, нет! Это не «культурная» и не «революция», а борьба за власть. Понимаете? Борьба за власть…

Мы были на ужине в посольстве одной из скандинавских стран. И хотя улочка, на которой находилось посольство, была расположена совсем близко от центральной гостиницы «Пекин» и пересекала самый большой пекинский проспект — «Проспект долгого спокойствия», она была совсем тихая и скрывалась за большими синими стенами. Прижавшись друг к другу, здесь, вдали от уличного шума, находилось несколько посольств и резиденций послов. Остальные были переведены из центра Пекина в два почти типовых дипломатических квартала: более старый, «Вайцзяо далоу», застроенный в 50-е годы, и новый, построенный в последние годы и до сих пор продолжающий застраиваться.

Есть что-то очень уютное в этих маленьких зданиях на тихой улочке, приютившей несколько посольств и резиденций послов. Снаружи, со стороны улицы, ничего не видно. Лишь высокая, недавно покрашенная серой или голубой краской стена и ярко-красная узкая калитка. Входишь в нее и идешь по узкому, длинному, словно улочка, коридору, он тянется вдоль стен, тоже покрашенных в серый или синий цвет, затем сворачивает влево или вправо, снова ярко-красная дверь, а за дверью другой, уже внутренний, коридор. Открываешь дверь и словно попадаешь в волшебную палату дракона из древних китайских сказаний. Широкий круглый зал со сводами и колоннами, с картинами и резьбой. Проходишь под огромной круглой аркой, спускаешься по нескольким ступенькам, и перед тобой открываются маленькие красивые уголки… Наверх, на второй этаж, вьется узкая лестница, здесь расположены рабочие комнаты и приемные посольства. Сквозь широкую стеклянную стену виден круглый дворик, покрытый зеленой травой и удачно сочетающимися с ней цветными клумбочками, а они, в свою очередь, прекрасно гармонируют с плиточными террасками.

— Вот буржуазия-то… китайская как жила, — громко смеется Алексей Иванович, советник посольства СССР в КНР.

Янек информирует:

— Все эти посольские здания и резиденции послов до освобождения, в период японской оккупации, были публичными домами, самыми известными в Пекине. И самыми роскошными…

Янек учился в Китае, работал в этой стране, знает ее язык, историю и людей…VI

Это было 13 августа 1968 года. В то душное августовское утро почти все руководители дипломатических миссий в КНР были на пекинском аэродроме. На родину уезжал временный поверенный Великобритании в КНР Гобсон, и по неписаным протокольным обычаям его следовало проводить до самолета. Но нас заставляли это сделать не только «протокол» и не только желание использовать любой случай, любой повод, чтобы вырваться хотя бы на миг за черту города, подышать свежим воздухом, окинуть взором широкие, все еще зеленые поля. Сейчас нами двигало нечто более важное. Из Пекина уезжал «мистер Гобсон» — так называли его все дипломаты в Пекине. Он покидал Пекин ровно через два года после того, как разъяренные хунвэйбины подожгли здание английской миссии, а Гобсону и его сотрудникам пришлось спасаться, прорываясь сквозь пламя и дым. И хотя Гобсон должен был уехать из Китая еще тогда, вместе с семьей его не выпустили, оставив в Пекине в качестве заложника. На целых два года, без права выезда из города, без права — лишь по специальному письменному разрешению — посещать различные дипломатические мероприятия в китайской столице. И дипломаты, увидев его на дипломатическом приеме или коктейле, всегда спрашивали:

— А, мистер! Пожалуйте разрешение.

Высокий, стройный, слегка загоревший, с подстриженными острыми усиками, мистер Гобсон опускал руку в правый наружный карман пиджака и подавал без сопротивления, хитровато улыбаясь, уже измятый, заполненный иероглифами документ-разрешение, с которым никогда не расставался.

Но сейчас речь не о «мистере Гобсоне». Он уже в самолете. Самолет делает круг, набирает скорость и летит на юг, по направлению к Гонконгу, а оттуда — через моря и океаны — к Британским островам.