Б е р ч а н у. И все же только птицы свободны, они живут в небесах, там поют, там любят друг друга и там умирают.
М а р и я. Там их родина.
Б е р ч а н у. А наша здесь, на земле.
М а р и я. Наша — в нас самих, родину мы несем в себе, куда бы ни шли, где бы ни любили. Она — наше зеркало, отражение наших мыслей. Она — это мы, люди с дедовскими именами, это вечная наша любовь…
Б е р ч а н у. Только смерть вечна.
М а р и я. Директор, ты живешь как во сне, разве ты не слышишь, как умирают на чужой земле никем не оплаканные мужчины, одинокие, далеко от родного порога. Мира нет на земле, директор, как ты можешь спать?
Б е р ч а н у. Я ничего не могу поделать.
М а р и я. Мне было бы стыдно жить в вялом безразличии и при этом говорить, будто я ничего не могу поделать… неужели тебе не страшно за эту страну, живую и оскверненную?
Б е р ч а н у. Я боюсь страны вечного мрака и пули.
М а р и я. Молодые прекрасны, даже когда погибают в бою.
Б е р ч а н у. Я уже не молод.
М а р и я. Стар только слабый, тот, кто стал рабом в своей стране.
Б е р ч а н у. Если все взбунтуются — мир погибнет.
М а р и я. Что погибнет? Эта усадьба, эта тюрьма с цветами в саду? Где надо исповедоваться отцу Изидору, чтобы выжить, надо слушаться приказаний его величества короля, бояться гнева Мирона Давида? Тюрьма эта держится страхом, директор. Но кого ты можешь винить и о чем сожалеть, если отец Изидор никого еще не обратил в свою веру, ты и сам не веруешь. Не о чем сожалеть, если падет правительство, если кончатся террор и жестокость Мирона Давида и доносы Малыша, нечего страдать, если сбежит король, потому что все могут сбежать, но страна останется. Останутся мужчины, которые умеют играть на зеленом листке, и девушки, которые гадают в новогоднюю ночь на остывшей золе и в зеркале ищут своего суженого, останутся заботы после смерти старшего в семье, останется добрый дух, домовой, останутся наши обычаи и могилы наших отцов и детей… Не бойся, директор, в этой стране снегопадов ни огонь, ни враг не уничтожат землю, на которой мы живем и из которой вылеплены. Никто не заставит нас учить чужие законы, не превратит нас в холопов, разве что тогда, когда зарастут бузиной развалины наших домов и нас уже не будет на свете…
Б е р ч а н у. Ты скоро отправишься в путь…
М а р и я. Я отправлюсь, страна останется.
Б е р ч а н у. И все же ты уйдешь и после себя ничего не оставишь…
М а р и я. Я бы оставила спелое яблоко, но оно сгниет. Я прошла через этот огромный мир и не узнала любви… Что я оставлю? Песню, которую пела мама:
Родина-кручинушка,
Лист моей рябинушки,
Град, не бей дубинушкой…
Я оставлю сына и сына моего сына, целое племя красивых мужчин…
Подходит С е в а с т и ц а.
Б е р ч а н у. Может быть… Может быть… (Уходит.)
С е в а с т и ц а. Птица думает, что он птица и что человеком он стал из птицы… Взгляни, прогуливается с гномом, только чтобы доставить тебе удовольствие. Полюбуйся на него…
Появляется П т и ц а.
П т и ц а (остановился, держа гнома на руках). Мария, можно тебя спросить?..
М а р и я. Нет.
П т и ц а. Тогда спрошу… Ты говорила, что птицы летают повсюду, летают где захотят, летают, словно сердца, и счастливы, летают тогда, когда счастливы…
М а р и я. Пока не превращаются в людей…
П т и ц а. Значит, и ты когда-то была птицей… (Ставит гнома на место.) И когда люди умирают, они снова становятся птицами. Ты никогда не лгала мне. Это правда?
М а р и я. Правда.
П т и ц а. Правда. (Уходит.)
С е в а с т и ц а. Я положу Тикэ под ореховый куст, где кукуют кукушки. (Уходит.)
Приходят ч е т ы р е с т р а ж н и к а. Задвигают решеткой двери камеры. Уходят. Появляется Д а в и д, он несет что-то в правой руке, а в левой держит бадью.
М а р и я. Что ты от меня хочешь? Я знаю, что ухожу завтра. Ты опоздал напугать меня этим известием… Я надела белую рубашку, красивую белую рубашку, как того требует устав… Она широкая, легкая, как ночная… Я буду спать в ней сегодня ночью… Что тебе еще надо? Поздно брать меня за горло, как воровку… Вы спрятали меня здесь среди конокрадов и мелких воришек, хотели унизить меня… Уходи! Что ты от меня хочешь?
Д а в и д. Ничего. Я не буду допрашивать тебя, и ты не будешь мне отвечать… Я был идиотом, когда, следуя примеру этих старых болванов, считал главным выпытать у тебя всякую ерунду: кого ты знаешь, что делала… Ты ведь умнее избитых газетных выражений. Ты другая, у тебя есть принципы… Есть идеалы, им этого не понять.
М а р и я. Что ты прячешь за спиной?
Д а в и д. Твоего сына. Не бойся, он сыт и спит как убитый. Запеленут и дрыхнет…
М а р и я. Ты хочешь сказать, что можешь сделать с ним все что угодно.
Д а в и д. Все что угодно.
М а р и я. Ты хочешь сказать, что можешь выронить его из рук, как будто он скатился с кровати на пол…
Д а в и д. Все что угодно.
М а р и я. Ты хочешь услышать, как я молю тебя на коленях не трогать его… Ты этого хочешь… Чтобы я просила у тебя прощения, чтобы признала, что строила из себя гордячку, а на самом деле ни во что не верю и просто глупа…
Д а в и д. Преувеличиваешь. Ты не глупа.
М а р и я. Вы посадили меня с ворами и цыганами, чтобы убить во мне гордость…
Д а в и д. И не убили, потому что ты и среди них нашла… и так далее и тому подобное. (Кладет ребенка на край бадьи, которую принес с собой. Открывает кран, вода течет в бадью.) Я слушаю тебя. Ты ведь не скажешь, что не веришь ни во что.
М а р и я. А ты хотел бы, чтобы я сказала. Закрой воду…
Д а в и д. Пусть наполнится бадья. Пусть станет купелью — хочу окрестить твоего ребенка…
М а р и я. Хочешь утопить его на моих глазах.
Д а в и д. Хочу окрестить его ночью, смотри, какая яркая луна… Конечно, всякое может случиться; он может выскользнуть из моих рук.
М а р и я. Хочешь меня испугать.
Д а в и д. Нет.
М а р и я. Я не верю, что ты убьешь его, хоть ты и негодяй, не верю, что осмелишься, что можешь оказаться таким подлецом… Все равно я ни в чем не признаюсь. Ты не можешь растоптать меня, не можешь убедить, что ты свинья, чудовище, я даже в тебя еще верю, чудовище… Закрой воду!
Д а в и д (поднимает ребенка и подражает священнику). Во имя господа бога я нарекаю тебя, раба божия… Как ты его назвала? Во имя отца и сына и святого духа нарекаю тебя, сын Марии, именем Тикэ.
М а р и я. Что ты делаешь?
Д а в и д (брызгает водой на лоб ребенка). Ты отрекаешься от дьявола? Да, я отрекаюсь от дьявола. Ты отрекаешься от греха? Да, я отрекаюсь от греха. (Марии.) Крестить под луной — это чего-нибудь да стоит! Он будет хорошим христианином.
Вода наполняет бадью.
М а р и я. Не разворачивай его, не буди, не смей дотрагиваться до его лба, до его волос… Не оскорбляй дыхания ребенка, который не может кричать, потому что слаб, не может убежать, потому что не умеет. Не прикасайся к нему, не смей его пачкать своими руками, своей ненавистью, не смей унижать этим крещением, этой насмешкой…
Д а в и д. Почему ты шепчешь, кричи…
М а р и я. Я не хочу его будить…
Д а в и д. Инстинкты вопят в тебе — как в обыкновенной суке, ты слабая. (Смеется.) Да нет здесь никакого ребенка, это пеленки… Ребенок из тряпок! Ты не поверишь — я крестил тряпье. Ничто, а ты утверждаешь, что человек не может быть ничем.
М а р и я. Ты не заставишь меня поверить, что человек — это ничто, мешок тряпья…
