Воспаленным языком лижет темноту костер — одинокая, немощная звезда в кромешной пустыне заснувшей половины земли. Чернота скрадывает неровности ландшафта, и кажется, что бывший барский особняк, в котором временно разместился профилакторий, лепится на самом краю планеты, дальше — бесконечность. Чувство пространства, привитое с детских лет ограниченными размерами жилья, двора, видимой линией горизонта, делает меня бессильным, когда я пытаюсь представить бесконечность. Как бы ни отодвигал я границы окружающей меня пустоты, в ней поместились бы только маленькие модели тысяч галактик, а за ними воображение невольно предполагает новые границы. Они, как тихие окрики караула, охраняющего запретную зону.

Пугающе бесконечной казалась мне земля, когда отец вернулся с войны. Подметки на сапогах были прикручены проволокой. От него пахло дорожной пылью, ружейным маслом и дешевыми конфетами. Два года прошло после окончания войны, и я думал тогда, что все эти два года он шел пешком с далекого фронта.

Пока топилась баня, он мылся в сарайчике, а я лил на него воду из ушата. Сначала он был раздет по пояс, потом разошелся и скинул свои зеленые штаны. А я залез на верстак и лил оттуда, чтобы вода окатывала его с головы до пят. Ушат был тяжелый, и я еле держал его в руках. Но на отцовом теле синели большие рубцы, и я боялся, что, заметив мою слабость, он рассердится, и швы разойдутся. Губную гармошку, которую он привез мне с войны, я обменял на пять лепешек из лебеды. Цветные карандаши хранил, как мать хранила немецкое платье из тонкой, полупрозрачной материи. Она никогда не носила его — просвечивало насквозь, показывая заштопанную нижнюю рубашку…

Тишина, только под гнилым полом попискивают мыши — ночь плетет заговор. Сердце бьется толчками, в кончиках пальцев, скапливаясь, стынет чужая кровь. И вдруг синяя молния раскалывает черноту пополам, стучатся в оконное стекло липкие листья тополя.

Владельцы радиоприемников сейчас заземляют антенны. Старухи закрывают форточки, боясь шаровых молний.

У меня была самодельная коротковолновая радиостанция и свой позывной — И24 АИ4. Вечерами я выходил в эфир, и мой позывной летел из чуланчика со скоростью света. Он отражался на ионосфере и частым зигзагом рыскал по земле, чтобы попасть в наушники моих корреспондентов.

Однажды новый незнакомец поймал его и настроился на мою волну.

«Кто ты?» — спросил я.

«Кинг оф Непал», — ответил он. — «Король Непала».

Шаткая табуретка качнулась подо мной, но я ее выровнял и вспомнил уроки английского, по которому у меня были одни тройки.

«Какая у вас погода?»

«Жарко, очень жарко, слоны стоят в тени».

«У нас ночь, и собирается холодная дождевая туча».

«Пройдут двадцать четыре часа, и у тебя будет день… Земля круглая и вращается…»

«Ты на той стороне Земли?»

«Да, ногами к тебе…»

«Значит, мы с тобой, как на игральных картах: только ты — король, а я просто человек…»

Он засмеялся: «Я тоже человек».

«Нет, ты тиран».

Он снова засмеялся:

«Ты доверчиво учишь историю».

«А ты готовишь войну против других народов?»

«У меня армия маленькая, вся на слонах…»

«Но слоны боятся мышей».

Он засмеялся в третий раз:

«Вот ты приедешь в мою страну и увидишь, как мы живем. У меня есть три велосипеда, и мы покатаемся вместе…»

«А сколько тебе лет?»

«Семнадцать».

«И ты уже король?!»

Атмосферные помехи прервали связь. Дождь лил всю ночь, а утром к нам пришли двое в штатском. Они забрали мою радиостанцию, заодно перерыли весь чулан и, уходя, сказали, что я нарушил правила пользования любительскими передатчиками. С постели встала больная мать и шла за ними до ворот, приговаривая: «Несмышлен еще, образумится. Вот горе-то на мою голову, вы уж не так строго, глаз с него не спущу…»

Звонко бьют в стекло первые капли дождя. Я высовываюсь из окна и смотрю туда, где разложен костер: он потускнел. Хлынет ливень, погасит огонь, и все кругом погрузится в первобытный мрак.

Я стаскиваю с кровати верблюжье одеяло и прыгаю на подоконник. Внизу трава холодна, сыра, молодая крапива обжигает открытые щиколотки. Я вслепую бреду к забору, натыкаюсь на него и припадаю к щели: костер еще горит. Капли падают все чаще, доски мокрые, и не за что зацепиться ногами. Подтягиваюсь на руках, держа зубами край одеяла, делаю рывок и переваливаюсь через острия досок. Первая волна ливня обрушивается на меня на краю луга, я сгибаюсь под тяжестью струй и бегу к реке, ощущая, как пятки вдавливаются в податливую землю. Если рыбак ушел от костра, там не осталось уже ни одного тлеющего уголька. Почему бы мне не повернуть назад и, сняв пижаму, не улечься в постель? Какой смысл ползать на четвереньках под проливным дождем, чтобы нащупать сырые головешки? Вспышка молнии длится несколько десятков миллисекунд, но глаза мои сейчас подобны светочувствительной пленке: ровный луг, плавная излучина реки и маленький комок, прижавшийся к берегу, сияют и плоско тают в зрительных нервах.

Все-таки я ненормальный, и человек, пережидающий там дождь, прогонит меня, приняв за сумасшедшего. Но я кричу:

— Эге-гей!

И почти под ногами вспыхивает огонек, я падаю и ползу к нему. Из-под брезента смотрят на меня чуть удивленные, насмешливые глаза. Руки человека поддерживают низкий навес, и я не слышу, а вижу по движению губ, как он зовет:

— Скорей, чудак!..

Я лезу под брезент, прижимаюсь к плечу рыбака и говорю:

— Вот… одеяло…

— Пошарь за мной — там мешок, — говорит он, поправляя брезент. — Подбрось сухих дровишек… — И добавляет: — Эх вы, ребятки…

Я достаю из мешка маленькие, аккуратные березовые поленца и кладу на жаркие угли.

— Переверни картошку, — говорит рыбак, и только тут мне в нос ударяет запах печеной картошки. Сверху картофелины обуглились, снизу корка еще почти не тронулась, розовая.

От свежих поленьев валит едкий, густой дым, заполняет наше тесное убежище, я плачу. Рыбак тоже помаргивает, но молчит и смотрит на подсвеченные костром нити косо падающих дождинок. Так мы сидим долго. На том берегу клинья молний вонзаются в землю, а в нашей пещере тепло и дымно, звериные шкуры на мне дымятся. Мой нескладный, щетинистый брат ловким движением руки вытаскивает из глубины пещеры кусок мяса, оно шипит на огне, и в широкие ноздри льется запах грубой пищи. Еще одно движение — в его ладони лежит небольшой тесаный камень с клинописью, но я не успеваю прочесть, что на нем высечено…

— Вот и пронесло, — говорит рыбак, пряча в мешок книгу, отбрасывает назад брезент и встает во весь рост. Несколько запоздалых капель плюхается в костер и испаряется. Туча прошла, ее трубный рокот становится все глуше.

— Сними-ка свою полосатую, — говорит рыбак, кивая на мою пижаму, прилипшую к телу, и стаскивает с себя стеганку. Оставшись в водолазном свитере, он уходит в темноту, возится в кустах. Я переодеваюсь и слежу за куском баранины. Рыбак скоро возвращается, неся несколько прутьев краснотала. Он втыкает их возле костра и вешает пижаму.

— А теперь для сугреву…

По мокрой траве, поблескивая боками, катится бутылка водки.

Можно мне пить или нет?

Вот и кончился сон. Это неожиданное «можно или нет» выдало меня с головой. Мне казалось, что я материалист до мозга костей. Я не особенно жаловал радиационную медицину, но все же знал, какова участь человека, получившего критическую дозу нейтронного облучения. Разрушение и гибель клеток, необратимые изменения в спинном мозге. Смерть наступает через 13—14 дней. Положительного эффекта от медицинского вмешательства почти не было. И вдруг я подумал, что, выпив, могу помешать курсу лечения, тогда как не сомневался в его бесполезности. Я надеялся на чудо! Животный инстинкт самосохранения и мистика — наследство предков из каменного века.

Наполненная до краев кружка дрожит в руке — меня бьет озноб. Я большими глотками выпиваю водку и отдаю кружку рыбаку. Мне он нравится. Здесь, среди трав, под открытым небом, он чувствует себя как в жилище, в котором прожил годы.