Не может, чтобы угол отклонения пули при прицельном огне был так велик. Если предположить, что стрелок не умел обращаться с оружием, то почему пуля не ушла влево или вправо? Или он умышленно использовал силу отдачи? Но как бы то ни было, Дед это написал, и я могу либо возражать, либо соглашаться. Раньше я бы пропустил это место, не найдя ничего сомнительного, но сейчас прослеживаю свистящие траектории пуль — они летят не по прямой, а повторяют кривизну Земли. Сплющенные пули плюхаются в лужу около подножия кирпичной стены, за мишенью. Это солдаты учатся стрелять, и от тупых ударов подрагивает слабая майская почва, живой тканью колеблется красная от кирпичной пыли вода.
Я сижу у открытого окна и словно вижу все это, хотя до стрельбища — морская миля. Пулемет крупнокалиберный и работает неторопливо, выпуская пули с ровными интервалами.
Вчера мы ехали мимо самого стрельбища, и звуки массированного огня оглушили нас. Машина вздрагивала и визжала на поворотах, как от частых попаданий. И все-таки мы пробились к профилакторию. Нас выволакивали из машин, как хулиганов из «черного ворона». В приемном покое суетился целый взвод медсестер, они растерзали нас. Раз — нет комбинезона, два — нет рубахи, три, четыре — нет штанов и трусов. Все это летело в пузатый бак с пожелтевшей бумажной наклейкой: «Осторожно — радиоактивность!»
— Знаешь, что такое охота? — спросил меня Славка Курылев, но его повалили и сунули в рот резиновый зонд.
Макаронина куда несъедобнее наших столовских — этот зонд. Глотал его и я. Бледная сестричка принесла в обыкновенном ширпотребовском ведре дистиллированную воду и лила ее в меня.
Где-то на берегу лазурного моря шел симпозиум факиров-профессионалов, и, по мере того как ведро пустело, я думал о них — как-никак они пропускали над распростертыми телами пятитонные грузовики, а йоги — те ложились живыми в могилу. Я думал о родовых муках Клеопатры — она теперь затихла в ведре с водопроводной водой.
Когда поднесли второе ведро, избыточное давление в животе вытеснило из меня все мысли, и я замотал головой.
— А вы поднатужьтесь… — сказала сестричка, еще больше бледнея.
Тогда я отвернулся и пустил струю.
По десять ведер через зонд и клизму — из процедурной нас выводили под руки.
Славка Курылев уже перед входом в палату сказал мне вслед:
— Охота — та же самая пьянка, только в резиновых сапогах…
Одиноко тумкает пулемет, будит во мне охотника — хочется спрыгнуть с подоконника и бежать к солдатам, чтобы дали пострелять. Вчера до самых сумерек солдат ждали мальчишки. Те прошли поздно, повзводно гудя сапогами, а отойдя шагов триста, запели усталыми, голодными голосами. Видно, с мальчишками у них уговор — эти вернулись с картузами, полными золотистых гильз. Делили поштучно, сидя в травах, кому-то расквасили нос — оказался из пятого «Б», который уже выполнил план сбора цветного металлолома.
Постучали в дверь. Вошла медсестра Зина.
— Тураев, в процедурную, — сказала она, держась в тени, чтобы не видно было веснушек. — Кровь на анализ…
И ушла.
Я достал рукопись Деда — дочитал страничку.
«Лейтенант сидел, рассеянно наблюдая, как старшина шарит по карманам умирающего. В его молодом и неопытном уме одно за другим возникали разные решения, но он откладывал их, надеясь найти самое верное.
Он вспоминал выражение лица своего начальника, его голос, который командовал и в то же время просил: сделать все, что надо, гладко, бесшумно. А получилось так нелепо и жутко — преступник убежал, а вместо него умирает другой. Того уже не догнать, даже если бы была служебная собака, а объявлять розыск — значит, все всплывет и станет известно прибывшей комиссии.
— Товарищ лейтенант, документов не обнаружено, — доложил сержант, закончив свое дело. — Вот только моток лески и блесна, полагаю, на щуку…
— И все-таки мы его настигли и убили в перестрелке, — как бы раздумывая вслух, сказал лейтенант.
Сержант понял его.
— Так точно, товарищ лейтенант…»
Я сижу, забравшись на тумбочку посреди маленькой палаты, и смотрю, как ровно наливается чернотой проем окна. Это наступает ночь. Она обманывает своим неслышным, скрытным движением, тишиной. В самом деле она звенит на тысячи ладов, но человеческие возможности ограниченны, и я ничего не слышу. Или просто я не хочу ничего слышать, как моторист, который находит тишину, лежа на грохочущем дизеле?
Может, тишина — разновидность милосердия, в которой я больше нуждаюсь, нежели в той, какой окружили меня врачи и сестрички? Но я слышу сейчас удары моего сердца — оно гонит по артериям кровь безымянного донора. Но, как и тишина этой ночи, милосердие обманчиво — я же знаю, чем все кончится. Только два дня продлится латентный скрытый период острой лучевой болезни.
Внизу, у реки, загорается костер, отняв трепещущий, светлый клочок у темноты. Неровные всплески пламени борются с громадной, на полпланеты, ночью — рыбаку тепло, лещи идут на свет. Немудреная обстановка далекого пращура, который твердо знал, что ему нужно: пищу и тепло.
В шесть лет я тоже хорошо знал, что мне нужно. Мне хотелось, чтобы на свете росло как можно больше съедобных трав. С Наськой, соседской девчонкой, мы убегали в далекие луга рвать траву. Сладкие, кислые, горькие стебли таяли в наших голодных ртах, но их было мало, и мы начинали пробовать все, что попадалось. В стороне, где вечерами закатывалось большое дрожащее солнце, шла война, но в нашей зеленой долине пели птицы, дули теплые, ласковые ветры, текли прозрачные, спокойные воды.
Если от сельсовета шли плачущие жены погибших солдат, мы тоже плакали, пугаясь чужих слез и рыданий. Наутро мы забывали все, едва прибежав к душистому лугу, там еще оставались вкусные травы.
Мы смеялись, пьянея от медового настоя и недолгой обманчивой сытости, и Наська вдруг поворачивала к реке, к старой водяной мельнице с гниющими сваями. Мельница давно не работала, и на берегу лежали жернова, раскаленные так, что большие листья лопухов, которые мы бросали на них, сворачивались в комочки.
Наська, скинув платьице, кидалась с низкого обрыва и уходила к песчаному дну, рассекая воду тонким, рыбьим телом.
Мы ложились на горячий белый песок, ветер сушил наши волосы, пятки омывала вода.
Блаженство дикарей, но те поклонялись солнцу, и воде, и ветру, у нас же было одно божество — еда. Культ еды, когда ее нет, потому что далеко-далеко от нас идет война, и там нужно много хлеба и картошки. В синие зимние вечера мы с Наськой встречались редко и, по-взрослому, степенно шагая среди сугробов, тосковали по нашему лугу. И это была тоска потребителей, которых холода и зима лишили возможности набить животы лакомыми травами. Однажды лето наступило быстро, буйно взошли травы, косяки медлительных красноперок носились среди водорослей, не боясь нашего присутствия. Мы не бежали на луг, а шли и, минуя бревенчатые дома, слышали запах свежевыпеченного хлеба. Битый час мы бродили по лугу и не нашли ни одной съедобной травинки. В солнечных лучах сияли ромашки, и Наська, смахнув со лба мокрые после купания волосы, спросила:
— А почему ромашки несъедобные?
— Не знаю, — сказал я.
— А как быстро наелись бы, — вздохнула Наська. — Почему тогда они растут?
— Наверное, для красоты…
— Красоты! — Наська сморщила облупленный нос, жмурясь, оглядела ромашки и хрипло засмеялась. Потом замолкла и уставилась на меня с таким забавным видом, будто я ей рассказал конец недослушанной сказки. Мы стояли близко, и я видел ее уже намеченные припухлые груди. И на левой, чуть пониже коричневого соска, синее пятно — след вчерашней драки.
Наська протянула руку и накрыла мне глаза пахнущей земляникой ладонью.
— Дурачок, — сказала она.
И, сверкая голыми ногами, побежала к реке, к нашей одежде. А я бросился ей вдогонку — делить хлеб, завернутый матерью в чистый ситцевый платок…
