Оставалось ждать. Он надеялся, тянул до последнего. И вот дождался.

Николай Зиновьевич уставился на засиневший проем окна, на черную раму, на верхний угол ее, затянутый серебряно игравшей в свете лампы паутиной.

Мысль, опять расстроившая его, касалась Еранцева — живо припомнилась вчерашняя сцена, когда Михаил, видно было, притворился пьяным в доску и, проходя мимо, всего на одно мгновение показал глаза. От его напускного хмельного куража Николай Зиновьевич тоскливо сжался. Он знал одного Еранцева, тот заходил к ним смиренным школьником с запавшими, бескровными щеками. Затем, спустя много лет, — подчиненным сына, благодарным Николаю Зиновьевичу и Игорю за доброе участие. Вчерашний Еранцев его поразил: не было в нем прежней робости, в нем, хотя играл он старательно, сквозила прямо-таки ощутимая воля, на которой держится иной экспериментатор. Этого удивительного, не так уж часто овладевающего человеком состояния Николай Зиновьевич не заметить не мог.

И у него, хоть он, по его же собственному мнению, не хватал с неба звезд, бывали минуты, часы вдохновения, когда будничная цепь мыслей, привычек, желаний обрывается, приходит раскованность, безоглядная дерзость и в возбужденной, по-детски неосторожной, зато чистой и посветлевшей голове будто само собой рождается единственно верное решение, иногда до того простое и кажущееся не своим, что можно подумать, нашептал кто-то со стороны, если не «сверху».

И вот то, до чего Николай Зиновьевич не дошел долгим встревоженным умом, раскрылось вчера в какие-то доли секунды, когда Еранцев после неожиданного, похожего на бред саморазоблачения «сбил человека» добавил мимоходом: «Так надо…» Не было, кажется, такого черного озарения в жизни Николая Зиновьевича, лучше бы он был глух, слеп и ни о чем не догадался. Впервые озарение, молнией высветив все хитросплетения полуторамесячной Игоревой тайны, не дало душе ничего, кроме тоски и страха. Не Михаил Еранцев, а Игорь Арцименев, сын его, совершил преступление.

При этом воспоминании голову ему опять стиснуло, и он, перебарывая сердцебиение, стал искать в памяти что-нибудь такое, чем можно отманить тягостные мысли.

И тут, как на подмогу, долетел откуда-то первый отчетливый звук. За домом загудело, блеснула листвой близко стоявшая к окну липа. Должно быть, прикатил грузовик.

Дом быстро пробуждался ото сна. Захлопала дверь, кто-то, должно быть, направляясь за водой, громко звякал ведром. Другой заполошно крикнул: «Подъем!» — и тяжко, со вздохами заходил старый пол.

Дверь отворилась, показался заспанный Мирон, долго разглядывал комнату, кровать. Он уже понял, что стряслось с Николаем Зиновьевичем, но сделал вид, будто не заметил. Крепился и Николай Зиновьевич. Он только жестом дал знать Мирону: дела неважны, иди охотиться без меня.

Мирон ушел.

Прислушиваясь к стуку и гомону, Николай Зиновьевич пытался угадать, поднялся ли Игорь, а если поднялся, не идет ли к нему. Он, напрягая шею, поворачивал, подставлял людскому шуму то одно ухо, то другое и так промучился неизвестно сколько времени, пока все не затихло. Покуда он изводил себя напрасным ожиданием, окно совсем посветлело, послышались птичьи голоса. До солнца было еще далеко, по прозрачному куску неба, которое проглядывало сквозь листву, можно было судить, что день наступит погожий.

После долгого затишья где-то близко раздались шаги, и Николай Зиновьевич внимательно прислушался к ним. Незнакомые. Шаги твердые, но мелковатые, должно быть, женские, остановились за дверью. Николай Зиновьевич поправил на себе одеяло, провел ладонью — хоть так освежиться — по осунувшемуся, помятому лицу.

— Войдите, — отозвался он на осторожный стук.

Вошла Наталья.

— Может, чего надо?

— Воды, пожалуйста, — сказал Николай Зиновьевич. — Ребята… уехали?

Наталья держалась скованно, и Николай Зиновьевич догадался, что, видно, смотрит на нее сурово, улыбнулся. Едва Наталья отправилась за водой, появилась Надя, тоже спросила, не нужно ли чего.

За окном светлело, желтые липовые листья потемнели, словно наливались кровью.

Николай Зиновьевич опять, теперь уже в одиночку, заулыбался, слушал, смотрел, и постепенно к нему пришла уверенность, что он перетерпит это самое суматошное время утра — сердцу, помнил он, особенно трудно приноровиться к этому промежутку между ночью и днем, — а уж дальше, когда выстоится день, сам бог велел справлять жизнь. Он даже отказался от прежнего желания вызвать врача. Если пойдет так, потихоньку сам утвердится на ногах, сядет в машину и медленно, как улитка, двинется домой.

Наталья принесла воду. Он пригляделся к ней, за простоватой, здоровой красотой ее угадывалась терпеливая, с малолетства привыкшая ко всякому труду деревенская женщина. И удивительно, что она, несмотря на кажущуюся неотесанность, сейчас ни взглядом, ни жестом не выказала жалости или снисходительности, все делала так, как если бы давно присматривала за больным стариком. Дав Николаю Зиновьевичу попить, Наталья поправила подушку, одеяло, посмотрела вопрошающе — чем еще могу быть полезна? — и после того, как он сказал глазами «Благодарю!», вышла из комнаты.

Николай Зиновьевич недолго оставался один. Постучавшись, вошла Надя. Эта тоже спросила, не нужно ли чего, но ее сравнить с Натальей было невозможно. Новая помощница, чувствовалось, едва справлялась с каким-то непонятным счастьем — оно, видно, свалилось на девчонку недавно, — и сострадание, проступавшее сквозь это ее ликующее чувство, было по-детски недолговечное, готовое от первого одобрительного знака исчезнуть. Николай Зиновьевич улыбнулся.

Ничего, ничего, подбодрил себя Николай Зиновьевич и радостно глядел на стоявшую у изголовья Наденьку.

— Вот, на охоту приехал, — как бы оправдываясь, сказал Николай Зиновьевич. — Не рассчитал силы, старый олух.

— Вам теперь лучше? — все еще робея, спросила Надя.

Он кивнул.

— Вот ключ от машины, — сказал Николай Зиновьевич. — Отопри, принеси блокнот и авторучку…

Надо было что-то предпринять. Помочь Игорю и Еранцеву.

Мысль написать давнему приятелю воодушевила его. И, хотя он уже давал зарок не злоупотреблять высокими знакомствами, сейчас был убежден, что поступает правильно. Одно тревожило и огорчало: не ровен час, сгорит сердце…

День еще только нарождался, на востоке светало, пока бескровно очищалось от сумерек небо. В лугах белесо покоились туманы, там, за прудами, на болотах натужно скрипел коростель. Где-то за Прудищами слабо щелкал пастуший кнут, а еще дальше, должно быть, в Должищинском лесу хлестко ударил выстрел.

Наталья, не зная, чем заняться, то принималась причесываться, то начинала ломать оставшийся от вчерашнего сушняк. Она села на скамейку под навесом, исподволь смотрела на появившуюся Надю. Тоненькая, длинноволосая, Надя неспешно, важничая, отперла дверцу машины, взяв что-то, снова скрылась в клубе.

От подступившей к горлу обиды Наталья решила тихонько поплакать. Не успела проронить слезу, из-за клуба вышел, бодро бухая сапогами, Шематухин.

— Ой, Гриша! — охнула Наталья, сразу забыв о своих горестях. — Чтой-то теперь будет?

— А что? — подходя, спросил Шематухин. — Ромка, племянник мой, вчера не отпустил. Мотоцикл отогнал в Каменки, зашел поглядеть, как в доме Сергея Филипповича. Ромка-то и уцепился: мне, говорит, страшно одному. Заночевал. А эти, пассажиры, уехали? На охоту?

— На охоту, — подтвердила Наталья. — Ой, Гриша, тут после тебя Фонин был. Про деньги сказал.

— Ну и шут с ним, — удовлетворился Шематухин. — Деньги, Наталья, найдем. Слушай, ты говорила, будто мать хату продала. Даст она мне взаймы, а? Я, сама знаешь, отработаю… Костьми лягу, отдам. Хоть ты мне от ворот поворот, замолви словечко. На колени не стану, не в моей натуре…

— Знаю, Гриш, отдашь, коли так говоришь… Никуда не денешься, — почему-то глядя мимо него, на лес, сказала Наталья. — Я скажу матушке, она еще не старая, подождет.

— Ей-бо, Наталья, я еще мильон отхвачу…

— Да наплевать на деньги!.. Не в деньгах счастье! — отчаянно выкрикнула Наталья. — Ты давай в лес беги! Присмотри за этим… Ну, знаешь!