Надя нерешительно взяла ружье, прижала приклад к плечу, принялась целиться.

— Да отвернитесь вы! — сердито сказала егерю.

И верно, Кудинов, насупленно пересиливая желание пресечь бабье баловство, боясь за свой авторитет — обругает еще этот Арцименев принародно, — смотрел на Надю и от окрика побагровел.

— Не буду… — капризно вернула Надя ружье.

Наталья, заметив, каким зверем уставился на егеря Арцименев, истолковала обстановку по-своему: мужики цапаются не иначе как с голоду.

— Эй, ребята! — широко крикнула она. — Где стол накрывать? На улице или в клубе?

— На сцене, Наталья! — распорядился Шематухин. — Сыро на улице. Вишь, солнце еще не зашло, а уж роса пала. У меня там, в углу, скатерть лежит. Красная.

До застолья, пока в свете низенького солнца еще видны были мишени, успели сделать несколько выстрелов, потом, сойдясь в круг, замитинговали. Когда Наталья заколотила ковшом по пустому ведру, приглашая за стол, страсти еще кипели: шло распределение по номерам.

Кудинов называл, кому выпадет закрывать волчьи лазы, во время охоты стрелять «в штык», иначе говоря, палить встречь поднятым загонщиками волкам.

— Хоть в основном молодняк будем брать, смотреть надо в оба, — заключил Кудинов. — Должен сказать, и материки имеются. Уж не дай бог, который из них подранок. Бить надобно наповал… А то схлопочет неверную пулю и айда на стрелка. Вы, ребята, не смейтесь, дело нешуточное…

Стол был запашистый, с солениями и приправами — видать, натаскала Наталья, — с щедрыми едой-питьем. Еще до того, как сесть, всем миром было решено: праздника не устраивать, слова никому не давать. Выпили — мужчины водки, женщины шампанского, навалились на дымящуюся, обжигающе огненную баранину.

Не выпили только Николай Зиновьевич и Тырин.

— Вы что это, дружок? — поинтересовался Николай Зиновьевич, посмотрев на пустой стакан Тырина.

— Отпился, извините за выражение, — растерянно сказал Тырин и от неожиданного внимания, проявленного стариком Арцименевым — наслышан был, — даже прослезился.

— В ваши годы я еще, бывало, рюмашку-вторую пропускал, — оживляясь, сказал Николай Зиновьевич.

— Я-то на войне надорвался, — сказал Тырин.

— Чрезвычайно интересно, — придвинулся к Тырину Николай Зиновьевич. — Мне-то не пришлось воевать.

— По броне?

— Угадали…

Лялюшкин, заметно побледнев от водки — выпил-то всего полстакана! — озирался по сторонам, как бы досадуя, что застолье, не успев как следует разгореться, вроде бы уже затихло. Ему не хотелось отставать от Нужненко — тот, крепко выпив и хорошо закусив, спокойно пережидал затишье. Лялюшкин отчаянно поднес стакан ко рту — имеет он право после всех трудов напиться? — но водка не пошла.

Шематухин, восседавший во главе стола, по-свойски подмигнул Еранцеву и, бессловесно сообщая что-то, повел захмелевшими глазами в сторону Игоря Арцименева. Еранцев, тоже ощущая во всем теле хмельной жар, мельком глянул на Надю и Игоря.

Арцименев, раскрасневшийся, бодрый, косил веселый глаз на Надю. Еранцев не почувствовал никакого движения внутри себя, вопрошающе повернулся к Шематухину и тотчас наткнулся на его тяжелый, требовательный взгляд.

Увидев, что Еранцев глядит на него непонимающе, Шематухин поскучнел — ну, что поделаешь, если парнишка никак не возьмет в толк, что деваху на глазах у него отбивают.

— Так за что же пьем-то, братцы-кролики? — широко, по-хозяйски оглядев компанию, громко спросил Шематухин. — Хоть бы тост кто сказал…

На него не обратили внимания, и он обиженно передернул плечами.

Меж тем Кудинов задвигал стулом, собрался идти. Он с видимым неудовольствием — посидеть бы еще, но ничего не поделаешь, служба — встал и, как у себя в лесу, неумеренным басом перекрыл застольный шум:

— Не засиживаться, товарищи стрелки! Зоревать должны в лесу. До деляны — на грузовике, далее километра три — пехом. Я мальчонку пришлю, покажет…

Встали из-за стола и профессор Арцименев с Тыриным. После ухода стариков и угнетавшего своей служебной строгостью Кудинова застолье вопреки ожиданиям не оживилось. Все, кроме Лялюшкина, весело болтавшего что-то про себя, затяжелели. Сказывалась усталость.

— Музыку! — прорвало вдруг Лялюшкина. — Не забывайте, у нас есть дамы… Потанцуем.

— Нас-то больше — сказал Шематухин.

— О-о, проблема решается очень даже просто, — улыбнулся Лялюшкин, высоко, как дирижерскую палочку, подняв столовую ложку. — Мы этих дам разыграем…

Надя, смущаясь, посмотрела на Наталью, выжидательно — что еще скажет этот очкастый? — замерла.

— Отойди-подвинься, — рассмеялась Наталья. — Пей да ешь, а насчет того, чтобы дамы тебя на плечах тащили, не рассчитывай.

— Ладно, смени пластинку! — ворчливо проговорил Нужненко.

— Знаешь, хватит! — вдруг взвился Лялюшкин. — Хватит мне в твою дуду петь!..

— Цыц! — прикрикнул Шематухин и, миролюбиво улыбаясь, жестом призвал ссорящихся к согласию.

Он опять смешно таращился на Еранцева, молча уговаривая его пересесть к Наде. Накалять обстановку он, видимо, не собирался и теперь с неожиданной преданностью заботился о Еранцеве, казалось, ушедшем куда-то далеко.

Шематухин ошибался, Еранцев все видел и слышал, правда, вполголоса и вполуха. Он думал о себе и Наде.

Что ж, не ему ее учить, как вести себя, и уж совсем не обязательно, чтобы она не отходила от него. В то же время Еранцев чувствовал, что в нем появляется что-то новое, более радостное, более будоражащее его, чем мысль о Наде. Если разобраться, те силы его, которыми Надя, где бы ни была — далеко ли, близко ли, — безраздельно владела, сейчас возвратились к нему. Он отметил: чем откровеннее Надя отвечает на все эти ухаживания, тем холоднее и спокойнее становится сердце. Да, сердце его билось все ровнее и отчужденнее, нежная плотская боль стихала, а любовь и страдание оставались, только они переиначивались — выходило, что сердце по ошибке направило свои силы не туда, куда надо, и теперь исправляется. Оно не обманулось, нет, но заблудилось, пошло не в том направлении, не тем увлеклось. Даже в хмельном тумане мысль эта звонко, пугающе выделилась в сознании. Еранцев понял, что все его существо без остатка — не по частям, а едино — торопится вернуть себя к тому, чем он жил и дышал до Нади.

Застолье после того, как Лялюшкин, обессилев, вздремнул сидя, рассыпалось, и шумели, и разговаривали теперь вразнобой.

Выпив шампанского, Надя «расслабила пружины», как она про себя определила состояние, когда все кажется приятным. Единственный человек, которому хотелось досадить чем-нибудь, был Еранцев. Обида точила ее — она сама, по своей воле приехала сюда, и не к кому-нибудь, а к нему. То, что Наталья, бегая вокруг стола, нет-нет да останавливала на Еранцеве встревоженно-жалостливый взгляд, лишний раз раззадоривало Надю. От бабьей жалости до любви — один шаг, вспоминала она бабушкины слова и с новой силой начинала поощрять Арцименева. И все же, как ни льстило ей теперешнее положение, Надя злилась. Она, незаметно оглядывая мужчин, сравнивала каждого с Еранцевым, и каждый раз результат получался не в его пользу. Ведь любой, начинала нервничать Надя, любой из них, только пожелай она, носил бы ее на руках. А он хоть бы попытался перемолвиться словом, еще лучше, приревновал бы, учинил из-за нее скандал. Нет, сидит блаженненький.

Наде было бы легче, если бы она не знала, что она красивая. К несчастью, она знала об этом, вернее, до нее знали другие — папа, мама, дяди и тети, — и она узнала от них, что родилась красивой и не дай бог, кто ее сглазит. Так было в детстве, потом, когда она подросла, было то же самое, и до окончания школы она чувствовала себя под охраной, а в иные недели-месяцы под зоркой, опротивевшей стражей. Она и теперь-то сама себе не хозяйка, но вот взяла и бросила родителей, и на тебе — в награду получила, можно сказать, оплеуху. Хоть бы он, Еранцев, Миша, захмелел и заснул за столом, и то не обидно. Нет, сидит, изображает отягощенного неземными заботами человека, и, как ни пыталась она, Надя, отвлечь его, он ноль внимания. Хоть сквозь землю провалиться, словно она такая дурнушка, что, кроме него, за ней некому больше ухаживать.