— Пропади она пропадом, — сказала бабка про кого-то и вздохнула. — Каждый год до белых мух держит, а стеречь-то Фролу… — передохнула, пообвыкаясь с полусумраком, заприметила меня: — Господи, разболталась сослепу-то… Это ты ейный новый квартирант, что ли?
— Он самый, бабушка, — подтвердил я.
Стоявшее у порога ведро я перенес к холстине и опять принялся за работу.
— Ты, голубушка, ступай с пустым ведром, — сказала бабка притихшей Жене. — Пусть человек подсобляет, коли охота…
— Она меня чуть свет подняла, Клавдюха-то, — пожаловалась она. — А у меня рематизм, лишний раз и не взойду на крыльцо… А ты, ежели приживешься, будь поласковей с Фролом Романычем, — с печальной напевностью продолжила она. — Брат он мой меньшой…
Так и остался не до конца понятным ее просительный взгляд — она не успела досказать, что хотела.
Шумно, с одышкой притопала Клавдюха.
Со старухой я встретился на другой день у ворот Клавдюхиного дома.
Несмотря на ненастье, — шел дождь пополам с мокрым, быстро тающим снегом, — у меня на душе было радостно и легко: в кармане лежали оттиски первого моего большого очерка. Я размахивал авоськой, в которой поблескивала новенькая кастрюля из нержавеющей стали, сверху придавленная картошкой.
Увидев бабку, я встревоженно заторопился. Мне показалось странным, что она, выйдя из ворот, осенила себя крестным знамением.
— А-а, это ты, милок, — пошевелила она губами. — Дак у тебя, гляжу, на голове картуза нету. Не справишь никак или для форсу?..
— Некогда, бабушка, — откликнулся я.
Не ускользнула от ее пристального взгляда и моя ноша. Старуха неожиданно всплеснула руками.
— Картошку-то, чай, магазинную купил. Ах, золотце ты мое. Мне бы самой догадаться, что ты по картошке соскучился. Откуда же ей быть в морях-окиянах… Заходь ко мне прямо хоть нонче. Женечка-малютка проводит — скажи ей: бабка Таисия велела. Я тебе цельный мешок отвалю, ешь на здоровье…
С этими словами она проворненько, живо пошлепала по слякотной мостовой.
В кухне на табуретке, расслабленно привалившись к стене, сидел Фрол Романыч. В ответ на мое приветствие он едва заметно кивнул головой, как бы на мгновение переборол дремную забывчивость. Я долго не решался спросить его — можно ли позвать Женечку, чтобы она провела меня к бабке Таисии. Но Женечка обнаружилась без его участия. Она робко выглянула из комнатки, расположенной наискосок от моей, хотя этот узкий, без окон, чуланчик комнатой назвать было невозможно. В глубине его угадывался слабый свет настольной лампы, белели разложенные где попало тетрадки и книги, — видно, Женечка готовила уроки.
— Бабка Таисия пообещала мне картошку, — обратился я к Фролу Романычу. — Она сказала, что Женечка меня проводит…
Словно бы дремавший с открытыми глазами Фрол Романыч и в этот раз не проронил ни слова, только кивнул, соглашаясь.
Пока Женечка одевалась, я пристальнее оглядел Фрола Романыча. Он все с той же усталой отрешенностью смотрел перед собой, рукава его вельветового пиджака, прямо свисавшие вниз, казались пустыми. Видно было, какая-то болезнь все время держит его в слабости, надолго обрекая на неподвижность. Когда-то он, наверно, был пригож собой и силен. Да и теперь необыкновенная худоба его не отталкивала, а привлекала, заставляя думать о неведомой мученической его судьбе.
Недвижный, будто окаменевший, Фрол Романыч не шевельнулся, когда мы уходили.
Улица тонула в сумерках, с угрюмого неба по-прежнему сеялся дождь. Я едва различал Женечку, шедшую в отдалении, сторонясь меня. В переулке, в мокрой темени, куда мы завернули, девочка все-таки приблизилась ко мне, доверчиво зашагала рядом.
Завидев нас, успевших изрядно промокнуть, бабка Таисия кинулась ставить самовар. Возле печки стояло приготовленное для меня добро: полмешка картошки, две банки с солеными огурцами и одна — с маслятами.
Мы с Женечкой попили чаю, отмякли. Перед тем как встать из-за стола, я достал оставшуюся у меня десятирублевую.
— Не возьму, — замахала руками бабка Таисия. — Бери так, опосля как-нибудь сочтемся. Шапку или шляпу себе купи…
— Как же?.. — растерялся я.
— Сказано, — отрезала бабка Таисия.
Прощаясь с Женечкой, старуха приобняла ее одной рукой, другой же с заученного украдчивостью вложила девочке в карман железный рубль.
— Меня бабушка Таисия к себе хотела взять, — сказала Женечка на улице. — А баба Клавдюха — ни в какую. Она не любит бабушку Таисию…
Дождь, кажется, ненадолго иссяк. Оттого мерцавший редкими огнями старый город по-деревенски темно, печально обнажился. Может, и от этого у меня сдавило сердце.
— А папку моего зовут Николаем, — говорила Женечка. — Он с мамой на Колыму уехал, зарабатывать на «Волгу». Я их два года не видела… А сколько «Волга» стоит?
— Не знаю, — ответил я. — Дорогая она.
Нам долго не открывали ворота. Потом во дворе зажглась лампочка, к смотровой дырочке прильнула тень, и по слабому кряхтению можно было догадаться, что засов отодвигает Фрол Романыч.
— Приходи со мной картошку есть, — сказал я Женечке на крыльце.
— Не-е… — протянула она. — Мне от Клавдюхи попадет.
Клавдюха стояла в кухне, у старинной изразцовой печи. В синем шелковом халате, который она попыталась при моем появлении запахнуть на груди, Клавдюха выглядела торжественно-величавой.
Стараясь не шуметь, я опустил мешок с картошкой на пол, но доставать из него банки на виду у Клавдюхи мне почему-то не захотелось. Я взглянул на стол, уставленный всякой всячиной, понял, что помешал Фролу Романычу ужинать, и совсем уже тихо, сдерживая дыхание, разделся. Клавдюха искоса следила за мной, ловила каждое движение. Мне стало не по себе.
— Картошечку-то будешь чистить или так — в мундире? — вдруг спросила Клавдюха.
— Лучше бы почистить, — удивился я неожиданному ее вниманию.
— Ну, так чисти да ставь, — она показала на ведерко возле раковины.
Я умел чистить картошку. Можно сказать, любил — уж до того редкостной едой она была на флоте, особенно в дальних плаваниях. Съедали ее в первые же дни, затем — и то лишь на суп — оставалась сушеная.
Но даже сейчас, когда ее было вдоволь, я с молитвенной почтительностью брал каждую картофелину, не скрывая удовольствия, глядел на вьющуюся из-под ножа длиннющую тонкую стружку.
Клавдюха стояла на прежнем месте. Она вроде бы не смотрела на меня, и все же я, раза два подняв голову, приметил, как под ее припухшими веками появляется живинка, — стало быть, чем-то заинтересовала Клавдюху моя работа.
Увидев в дверях Фрола Романыча, Клавдюха сняла со стола сковородку с мясом, поставила на газовую плиту — подогреть.
Пока варилась картошка, я читал газетные гранки со своим очерком. Прочитав его залпом, без придирок к типографским опечаткам, стал перечитывать, теперь уже медленно и углубленно. Увлекся, почувствовал жар на щеках и не сразу услышал голос Фрола Романыча.
— Кипит, — не первый раз, видимо, сказал он слабеньким, где-то в груди застревающим голосочком.
Кастрюля моя мелко стучала крышкой, из-под которой выбрызгивались дымящиеся капли. Одним махом я очутился возле плиты, убавил пламя.
Такую крупную, с крахмалистым блеском в разломах картошку я не ел давно. Горячая, несказанно вкусная вперемежку с твердыми маслятами, она поразительно быстро исчезла из кастрюли.
Вдруг рука с ложкой замерла. Я почувствовал на себе взгляд. Фрол Романыч, тоже сидевший за столом, глядел на меня, и в глубине его ввалившихся глаз я отчетливо увидел печальную, в это мгновение не упрятанную зависть.
Я устыдился своей жадности, с какой ел картошку, и остатки ее старался доставать без прежней безоглядной торопливости.
Тягостно было смотреть на Фрола Романыча. Ему, я заметил, еда не шла. Перед ним стояло много вкусного, и почти все было не тронуто. Черную икру, обильно положенную в серебряное блюдце, — и ту Фрол Романыч лишь слегка поддел кончиком серебряного ножа, намазал на хлеб и мученически вздохнул, не имея, видать, желания съесть.
