С месяц я вкалывал денно и нощно. Жизнь пошла бродячая: ночевал я то в райцентровских гостиницах, то у приятелей, а то, бывало, прямо в редакции, если поздно возвращался из командировки. Когда же первый хмельной азарт работы немножко поутих, я задумался, что и как будет дальше.

Редактор, человек временный, метивший в большое начальство, ничего толком не сказал насчет жилья. До этого не знавший заботы о крове, я не сразу скумекал, что надо у кого-то остановиться на постой.

В погожий день осени я первый раз отправился на молочный рынок в надежде подыскать дешевенький плащишко. Месячный гонорар — один смех, поскольку многое из того, что я писал, летело в корзину, — лежал в кармане бушлата.

День был базарный. С ветреного ясного неба сходила на торговую площадь бодрящая свежесть, и весь стекшийся сюда люд — и праздный, и озабоченный — бойко толкался возле прилавков, киосков и магазинчиков. Отовсюду неслись, смешивались в единый гулкий шум голоса, звуки гармони, обрывки частушек.

Разжигаемый базарной сутолокой, я тоже двинулся вдоль длинных рядов — поглядеть, кто как торгует. Интересного было мало. Видать, за утренней торопкостью наступило затишье. Старухи, основательно одетые, — тесовые, побуревшие от долголетия навесы отбрасывали зябкую тень, — молчали, и только в полинялых глазах сквозил терпеливый вопрос: «купит — не купит». Торговали тут в основном яблоками, приправами и семечками. Два-три наезжих кавказца разложили перед собой оранжевые гранаты.

Рядом с закутанной плотной шалью бабкой я заметил девчонку лет десяти, худощавую, в красном потертом пальтишке, перехваченном голубой опояской. Округлив посинелые губы, она воровато, чтобы не привлечь внимание, дула на покрасневшие руки. На голове у нее была вязаная шапочка, какую надевают лыжники, из-под нее вывалилась пепельно-серая косичка. Я прошел мимо, потом вернулся и стал топтаться взад-вперед, пока девчонка не подняла на меня вопрошающе-смущенный взгляд.

Я тоже смутился, но отойти в сторонку или отправиться дальше не смог. Что-то не давало мне сразу оторваться от лица девчонки, от казавшейся седой ее косички, нахолодавших, будто совсем уже угасших глаз. В замешательстве она опять согнулась, пряча лицо, и вроде должна была бы зардеться, как любая другая девчонка на ее месте, но вместо этого на худых щеках проступила меловая бледность.

— Гляди, гляди ему в глаза-то, — не утерпела бабка, с веселым добродушием толкнула ее в бок. — Может, немой он…

Девчонка повернулась ко мне боком, иззябшими пальцами поймала кончик косички, загнула ее колечком, подсунула под шапку.

Я пошел дальше с мыслью вернуться назад и купить яблоки, но для этого прежде надо было найти хозяйственную сумку или хотя бы авоську. Растерянного, зазевавшегося, меня вынесло к оврагу, похожему на танковый ров. На дне его, разложив закуску на старом прогнившем бочажке, два мужика пили пиво. Один, чернявый, лупоглазый, увидев меня на краю оврага, засиял, поманил рукой.

— Эй, морячок, греби сюда!.. Не бойся, свои…

Я невесело отмахнулся, зашагал вдоль дощатой стены пивной к галантерейному киоску напротив. Сбоку ярко промелькнул белый листок, заставил обернуться. Подошел ближе, завороженно уставился на листок и несколько раз подряд, смакуя каждую букву, прочитал два слова: «Здаеца комната».

Я нетерпеливо нажал на прикрепленную к глухим дубовым воротам кнопку звонка, минуты две спустя услышал тяжелые шаркающие шаги. В дырочке передо мной блеснул чей-то глаз, долго настороженно глядел из-под отекшего века. Загремел железный запор, и не мужчина, как мне подумалось сначала, а женщина, грузная, со строгим недоверчиво-отчужденным выражением на лице, впустила меня во двор.

Разгоревшийся от быстрой ходьбы, от тайной радости, что наконец-то у меня будет укромное, хоть и временное пристанище, я чуточку приостыл.

— Я насчет жилья… — пробормотал я. — По объявлению…

Но хозяйка молчала и не сдвинулась с места. Она спокойно, с каким-то бесчувственным любопытством оглядывала меня, и заодно, почудилось, считала, сколько пуговиц пришито к моему бушлату.

— Меня зовут Клавдия Ивановна, — проронила она, повернулась и пошла к крыльцу.

Половину двора, большого, чисто подметенного, занимал яблоневый сад.

В глубине его копошился человек в пропачканной одежонке, должно быть, хозяин; вялыми движениями рук он старался воткнуть в землю жердочку, чтобы, видимо, подкрепить ею огрузневшую, круто свисавшую ветку антоновки с неснятыми яблоками.

Дом был на удивление большим и прочным. Любовь к добротности, с какой его ставили стародавние мастера, угадывалась во всем.

Но когда хозяйка, войдя в просторную кухню, отперла дверь приготовленной для постояльца комнаты, я пережил нечто вроде смятения: уж до того она мала. Свежепобеленные стены да белая бумазейная занавеска делали ее похожей на крохотную больничную палату. Железная, по-солдатски тонко застеленная кровать оттеснила к окну тумбочку, видно, бывшую когда-то в казенном употреблении. И все — больше повернуться негде. И все же я, недавний житель подводной лодки, где, согласно поговорке, в тесноте да не в обиде, поддаваться первому испугу не стал.

— Подходящая каюта… — сказал я хозяйке.

— Поздно не приходи, — недружелюбно, как бы сдерживая силу голоса, произнесла она.

Потому-то я, захватив свои пожитки, вернулся еще засветло. Со мной был Сема Волокушин, у родственницы которого я оставлял чемоданчик. Мы разлили по кружкам портвейн, тихо справили новоселье и расстались.

Я лег на кровать; благостная мысль, что я наконец никого не притесняю и в этом уголке теперь сам себе хозяин, быстро убаюкала меня.

Среди ночи я внезапно проснулся от грохота. Непонятно было — то ли почудился мне выстрел, то ли на самом деле неподалеку кто-то пальнул из ружья.

В доме было тихо, дремотно, и только за окном слышался шум усилившегося ветра. Разбудивший меня хлесткий звук не повторялся. И все-таки того легкого настроения, с каким я ложился спать, не было больше.

Из неопределенного состояния меня вывел скрип входной двери. Кто-то, осторожно ступая, прошел к столу, и в наступившей затем тишине до меня донесся слабый звон, какой издают отстрелянные гильзы, ударяясь друг о друга. Я успокоенно откинулся на подушку и вскоре забылся.

Проснулся я в серой полумгле. Полусвет стоял и за окном, небо, низкое и хмурое, едва не касалось яблонь.

В мою клеть из кухни процеживался аромат яблок. Там, за дверью, торопливо ходили, позвякивали ведрами. Среди гулких шагов я различал мелкие, запинающиеся шажки, — надо думать, детские. Вдруг я услышал звук пощечины, вслед за ним — сдавленный тоненький хнык, который прекратился, как только в глубине кухни возник резкий, обжигающий слух шепот:

— Я те покажу, как вываливать, дармоедка… По одному выкладывай. Никакой школы тебе сегодня не видать…

Я уже давно догадался, чем заняты хозяева: поспешно снимали урожай с антоновок. До начала рабочего дня у меня было время помочь им. Я быстро, как по тревоге, оделся, небритый и неумытый, вышел под неприветливое волглое небо.

Навстречу мне шла девчонка. Вчерашняя, увиденная на рынке, — все в том же красном потертом пальтишке, с той же голубой опояской. Видно, косичку она не успела заплести, и волосы, казавшиеся в сереньком свете выцветшей соломой, свалились на лицо. Неся тяжелое ведро с яблоками, она глядела под ноги.

Чтобы не вспугнуть ее своим неслышным появлением, я кашлянул.

И все же она вздрогнула, тряхнула головой, и мне стали видны ее горестно-испуганные, утонувшие в слезах глаза. Она узнала меня, но вроде бы еще не поверила, что перед ней — вчерашний, без толку топтавшийся у прилавка чудак.

— Здравствуй, — сказал я, перехватив у нее ведро. — Как тебя зовут?

— Женя… — пролепетала она и украдкой огляделась.

Позади никого не было.

— Евгения, значит, — проговорил я. — А по батюшке как?

Она промолчала, может быть, не поняла вопроса, а если поняла, то силилась припомнить — как? Мы вошли в кухню, присев на корточки, начали класть яблоки на широкую холстину. Женя изредка шмыгала носом, откидывала волосы, и тогда я ловил на себе ее короткий, чуть оживившийся взгляд. У порога показалась повязанная черным платком бабка, охнув, опустила на пол ведро — тоже с яблоками.