— Так. Болтаем тут вот. У них проезжий остановился. Сказывают, кони уж очень хороши.
— Кони ничего, — сказал один мужик. — Кони, как кони. Я не про то!.. Вестимо, барские кони. А я про то вот, удивительно, что он в эфту пору...
— Полно лясы-то точить... — прервал Ахмет. — А нам-то что до ваших проезжих. У нас своё дело. Шли бы спать! Чего сюда прилезли горлодёры. А то в кабак бы шли... Полуночники!
Хрущёв понял что "что-то" есть новое... Село действительно стояло в стороне от большой дороги и присутствие тройки из Москвы, в полночь, одновременно с ними — могло смутить его.
— Сколько проезжих? — спросил он у мужиков.
— Сказывает Федосья — один.
— Вы видели его?
— Мы никого не видали. Федосья видела. К нам токмо средь ночи кони въехали с тарантасом, что у нас двор самый просторный.
— Может проезжих-то и четверо, пятеро? — проговорил Хрущёв тревожно.
— Баяла Федосья — один барин. А може и пятеро.
— Да где они?
— А кто ж его знает. Кучер токмо ругается, а ничего не сказывает. Сказывает, полтину дадут за постой. А нам Что ж?.. Пущай его.
Хрущёв, смущённый, вернулся в церковь, прошёл в алтарь и, передав священнику свечи и кольца, остановился с боку, думая и соображая, есть ли причины опасаться каких-то проезжих в селе, или, вернее назвать — приезжих. Оглядываясь полусознательно вокруг себя, Хрущёв заметил сбоку алтаря, прямо за северными дверями, углубление, забранное досками, оклеенное и с дверцей. За этой перегородкой, очевидно, была убогая ризница сельского попа. Ему, Бог весть почему, даже впоследствии он не мог отдать себе отчёта в этом движении, захотелось видеть эту ризницу, взглянуть за эту перегородку. И это было не пустое праздное любопытство, а что-то другое.
"Что ж? Пятеро проезжих что ли там спрятались? — поднял он сам себя на смех. — Вот сейчас выскочат оттуда князь, Каменский и дворня, или солдаты. И будет битва..."
Когда священник вышел из алтаря, Хрущёв быстро подошёл к перегородке и потянул маленькую дверцу за ручку. Она была заперта и заперта на крючок изнутри. Он ясно слышал и ощущал, как крючок прыгает и держит дверцу. Малейшего усилия было достаточно, чтобы сорвать всё, даже расщепать дряблую дверцу, сколоченную из тонких дощечек, чуть не из драни. Но он этого не сделал и смущённый вышел из алтаря.
Он пересчитал всех, кто вошёл в храм вместе с ним. Все были на лицо. С тех пор никто не входил вновь; он же сам дальше паперти и брички не отдалялся. Стало быть те, кто там запёрся, были там заперты в тёмной церкви до их приезда.
— Всё глупости! — пробурчал Хрущёв сам себе. — Глупости, а на дело очень похожие. Ну Что ж? Что ж я-то сделаю? Спросить священника? Зачем? Что проку?..
Он подумал:
"Если ихний какой? Глупость только и срамная робость для дворянина. Пуганая ворона куста испугалась, или на, воре и шапка горит. Если там враг — если там они... Тогда Что ж пользы. Уж коли тут, так венцу не бывать... Ведь не сражаться же с родителем на кулачках. Венчаться и драться вместе нельзя. По всему вероятию, драться не будем и венчаться не будем».
И Хрущёв, совершенно смущённый, как потерянный, вернулся и стал близ Бориса и Анюты. За всю свою жизнь, он не был настолько смущён и встревожен! Всё он предвидел, казалось. Но всё им предвиденное и ожидаемое, всё, чего он опасался, — должно было случиться или в доме, или на дворе князя, при побеге дочери, или после венчанья в доме Основской. Но в селе, здесь, в церкви, во время начавшегося обряда — он ничего не ожидал заранее. Такого и на ум не приходило!
Хрущёву то казалось, что он с ума спятил в своих вечных подозреньях, то он снова принимался ждать с минуты на минуту — срамной сцены, чуть не свалки в церкви, увоза княжны домой, их ареста...
А обряд венчанья подвигался вперёд.
Наконец надели венцы на обоих. Вот повели в первый раз вокруг налоя.
Княжна идёт, румяная от волнения и красивая, глаза её искрятся на всё, горят ярче свечей, чудно освещая её воодушевлённое счастьем лицо... Борис идёт смущённый важностью минуты, но своими помыслами далёк теперь от страха чего-либо мирского. Но вот он взглянул, проходя, в лицо друга и легко смутился кажется иным. Тем же чувством, что и Хрущёв, — простой робостью, простым беспокойством блеснул его взгляд. Но вот, двигаясь тихо, за медленно и слабо переступавшим девяностолетним стариком-священником — жених и невеста раз обошли налой, затем во второй и пошли в третий раз. И придя на место, крестятся, молятся... Они уже муж и жена пред людьми, пред законом. Теперь поздно остановить и помешать. Теперь только можно разлучить мужа с женой.
Хрущёв вздохнул полной грудью. Будто гора свалилась у него с плеч. Он перекрестился и шепнул, обращаясь к себе с азартом:
— Экая дубина, прости Господи! Как малое дитя сам себя застращал насмерть!
Венчание кончилось. Молодые и Хрущёв стали целоваться. Священник и причетники поздравляли. Мужик с бабами, тоже подступили ближе к господам и разглядывали их.
— Ах ти, родимые мои! Вот раскрасавица-то писаная! Вот уж, из себя-то красота вышла. Вот так вышло!.. — воскликнула одна из женщин настолько искренно, что даже княжне, давно привыкшей к этим похвалам от всех, стало вдруг приятно.
Молодые были как-то особенно и радостно смущены, торопливы в движениях, все озирались на почти пустую церковь; только в лице княжны была едва заметная доля печали... Она всё взглядывала на образ отца, лежащий на налое, и будто его звала в свидетели, будто вопрошала молча и от него чего-то ждала ещё.
Хрущёв снова захлопотался, быстро двигался, весело говорил, раздавая деньги всем поздравляющим его, как распорядителя. Расплачиваясь в алтаре со стариком-священником и передавая ему условленную крупную сумму денег, Хрущёв невольно пожалел:
— Ишь ведь, батюшка, куш какой.
Священник вздохнул и поглядел на Хрущёва своими маленькими, ввалившимися глазками, которые столько и столько всего на веку своём видели.
— Не мне, господин честной, пойдут они, тихо отозвался он.
Увидя снова перегородку, Хрущёв вспомнил свои опасения.
— Батюшка, у вас кто-то тут запёрся изнутри.
Старик поглядел, помолчал и проговорил:
— Кому нужно, господин. Это не ваше дело. Больно уж вы глазасты да замечательны... Мой парнишка внучек там сидит, чтобы всё цело было.
— Полно, так ли?
Священник промолчал, будто не слыхал, и отошёл.
Хрущёв глянул вновь на перегородку и подумал:
"Мне-то какое дело? Может и впрямь внучек баловался и не пускал. А вернее, что он меня побоялся и от страху запёрся".
Молодые уже одевались, беседуя с дьячком и с бабами, которые оглядывая Анюту, трогали её, щупали платье, тыкали пальцем браслет на руке и чуть-чуть не собирались даже за лицо её взять или по щеке потрепать за то, что она такая "из себя вышла", что по всему, просто, "миру на аханье".
Чрез четверть часа молодые и Хрущёв, среди темноты ночи, усаживались в бричку и небольшая кучка высыпала из церкви на паперть, их провожать.
— Ну, незваные гости, счастливо оставаться! — сказал весело Хрущёв.
Бричка тронулась, Ахмет гаркнул лихо и тройка понеслась мимо двух, трёх крайних изб.
— Смотри, не убей! — сказал Борис. — Ни зги не видно.
— Это нам так со свету, — заметил Хрущёв. — А он тут, как филин, присмотрелся и всё видит... Ну вот и всё... дорогая моя! — весело добавил он, нагибаясь к Анюте.
— Всё ли? Сердце то боится, то не боится... Сама не знаю...
— Бог милостив, княжна, Бог милостив.
— Не ври. Никакой княжны тут тебе нету, — усмехнулся Борис. — Где ты тут княжну выискал? Тут Анна Артамоновна Борщёва.
— И то правда.
И молодые люди стали смеяться.
И после отъезда из села обвенчанных, через полчаса, другая тройка с проезжим выехала в Москву по той же дороге.
Когда заперли церковь и старик-священник вошёл в свой домик, пожилая женщина встретила его словами:
