Екатерина Романовна Дашкова теперь ненавидела обоих братьев. Григорий Орлов оскорбил княгиню своей шуткой, прозвав её "наша муха", намекая на басню об мухе, которая, сидя на рогах у вола, говорила потом: "Мы пахали". Это была верная оценка действий княгини во дни переворота и, как правда, — ей глаза уколола.

Он говорил, что княгиня ограбила сестру Воронцову, любимицу покойного императора, отобрав себе всё, что было у неё: и подарки Петра, и имения, и золотые вещи, и даже платья её.

Про орден св. Екатерины, который княгиня получила от государыни одновременно с запрещением Воронцовой носить его, Орлов пошутил:

— Даже ленту Екатерининскую сграбила у сестры наша муха.

Относительно другого брата Орлова, княгиня сама поступила неосмотрительно, объявив на похоронах императора, что никогда в жизни не подаст руки Алексею Орлову, даже постарается не стоять никогда близко к нему, чтобы даже платьем своим не коснуться до него нечаянно.

Отношения княгини с государыней были натянуты, отчасти вследствие ненависти её к Орловым, отчасти и вследствие другой причины.

Императрица была раздражена словами и действиями княгини в первые же дни после воцарения. Дашкова начала было распоряжаться в столице как главный начальник города.

Государыня была слишком умна и дальновидна, чтобы не видеть княгиню насквозь. Она помнила, что княгиня, в памятную ночь на 28-е число и всё утро, осторожно просидела дома.

Когда государыня прискакала из Петергофа и явилась в измайловский полк, а затем к семёновцам и к преображенцам, и наконец в собор на молебствие, т. е. в самые критические минуты её жизни, когда все окружающие её близкие люди играли своими головами, — княгиня не была с ней. Сестра фаворитки была дома, и зная всё происходящее, не могла выйти на улицу, приехать в полк или в собор и присоединиться к царице, ссылаясь на то, что её заказанный мужской костюм не был готов. А этот костюм или мундир был бы даже и неуместен в соборе.

И Григорий Орлов после того несколько раз пошутил:

— Княгиня, портного-то перемените. Он, разбойник, опять вас в конфуз какой поставит.

Другой прежний друг — Никита Иваныч Панин, в июне месяце уже считал себя, в случае удачного переворота, "быть в правлении дел статских первой персоной". Иначе говоря, ему было обещано регентство до совершеннолетия Павла Петровича.

Сановник, наиболее поражённый криком толпы крутом паперти Казанского собора, приветствовавшей "государыню-самодержицу" — был Панин.

Когда все чины двора, сената и гвардии подхватили этот крик — Панин промолчал от несогласия своего, да отчасти от изумления и негодования. Его провели и обманули как ребёнка. Бог знает, дал ли бы он своё согласие на перемену, если бы не это регентство. Быть может он раскрыл бы глаза императору и взялся бы сам за расправу с заговорщиками, которых знал, если не всех в лицо, то почти всех по именам.

Теперь, когда дело регентства было проиграно, Панин придумал другое и упорно стоял на своём проекте. Он предлагал учреждение верховного совета из шести членов. Этот совет должен был взять на себя всё бремя правления государством.

За Панина и его проект были многие сановники. Государыня подписала проект, но медлила с манифестом об учреждении, отлагая его до коронации.

Члены этого совета, название которым ещё не могли придумать — пока назывались "статскими секретарями". Панин в проекте своём дал им название: "министры".

Государыне не нравилось иноземное слово, и она поручила придумать другое, русское.

В проекте эти "министры" или "статские секретари" являлись в своём составе выше всего в государстве и пожалуй чуть не выше самой монархини. Повторялась старая история при восшествии на престол Анны.

Государыня соглашалась, но втайне считала это учреждение равносильным отречению от власти. Она обратилась ко многим лицам, с просьбой помочь и посоветовать ей, в какой форме долженствует явиться это учреждение.

Один из спрошенных, генерал фельдцейхмейстер Вильбуа определил значение будущего учреждения лучше всех и доставил государыне большое удовольствие.

"Мне кажется, писал он, что составитель проекта, под видом защиты монархии, тонким образом склоняется более к аристократическому правлению. Обязательный и государственным законом установленный, императорский совет, и влиятельные его члены, могут с течением времени подняться до значения соправителей. Разум и дух императрицы не нуждаются ни в каком особенном совете; только здравие её требует облегчения от невыносимой тяжести необработанных и восходящих к ней дел. Императорский совет слишком приблизит подданного к государю, и у подданного может явиться желание поделить власть с государем».

Будущие члены совета были уже названы в проекте и известны при дворе. И здесь не обошлось без раздражения, вследствие поправки, сделанной императрицей.

Членов верховного совета предполагалось шесть человек: граф Бестужев, канцлер граф Воронцов, гетман Разумовский, князь Яков Шаховской, князь Волконский и сам автор проекта, Н. И. Панин.

Государыня прибавила ещё двух человек, из коих одного отсутствующего из пределов Империи, главнокомандующего войсками в Пруссии, графа Захара Чернышёва, что было конечно по заслугам. Но вместе с ним государыня прибавила восьмым членом не сановника и не заслуженного генерала, а вчерашнего молодого поручика, Григория Орлова.

Панин, умный и тонкий, уже чуял однако лучше всех, что после коронации и помазания на царство самодержицы Екатерины II — будет поздно говорить об императорском верховном совете.

Третье лицо, "делопроизводитель переворота" Теплов, был и теперь близкое лицо к государыне и призывалcя всякий раз, когда надо было исправить слог указов и манифестов. Русский язык ещё не давался царице и нужен был грамотей-учитель. И первое лицо в государстве по части грамматики и правописания был Теплов. Но и только...

Вследствие этого Теплов, честолюбивый и предприимчивый человек, из побочных детей духовного лица, достигнувший относительно высокого положения, — был уязвлён теперь, считал себя вполне обманутым в надеждах.

Эти три лица, Панин, Дашкова и Теплов, не расставались. Как в Петербурге, так и теперь в Москве, почти ежедневно обедали оба у княгини и за обедом велись смелые речи, переполненные острот и насмешек...

Здесь говорилось то же, что на сборищах офицеров. Только форма была другая, имя полу-идиота "Иванушки" конечно не произносилось и его имя заменялось именем Павла Петровича. Регентство и верховный совет — не выходило из ума и не сходило с языка этого триумвирата.

От этих трёх лиц государыня уже сторонилась и,обращаясь ласково, в душе боялась и не любила. Разумеется, опасен был лишь Панин.

Но не один Панин докучал государыне. Не было сановника, который бы не являлся к ней с своим непрошенным советом, со своим проектом устроения государства, направления политики внутренней и внешней.

У Миниха были свои проекты покорения Константинополя, восстановления Византийской империи, соединения каналом Белого моря с Балтийским и т. д.

У Бестужева, тотчас же возвращённого из ссылки, но состарившегося, был десяток проектов первейшей важности по части иностранной политики, сокрушения Фридриха и завоевания чуть не всей Австрии при помощи Франции.

У Ивана Ивановича Шувалова, любимца Елизаветы и особенно нелюбимого теперь государыней — тоже были бесчисленные советы и планы учреждений на пользу наук и искусств.

У всех сенаторов, у всех вельмож, был непрошеный совет на устах, горячая любовь и преданность на словах и недовольство на душе за недостаточное вознаграждение прошлых подвигов, в июньские дни.

— Теперь все "помогали!", — говорила государыня с досадливой и презрительной улыбкой. — И все эти "помогатели" хотят быть "только" регентами Российской Империи. А самые верные мне люди, не двоедушные, оказываются те, что "не помогали".