У Айдарова действительно были веские причины ненавидеть меня.

Но…

Как он мог после всего, что рассказал, оставить меня одну?! Как, черт возьми?!

Спотыкаюсь о ковер в гостиной, врезаясь пострадавшим коленом в кресло, и тут же мычу и жмурюсь от вспыхнувшего жжения. А ведь на какое-то время я даже забыла, что вчера стало причиной разодранной в кровь коленки. Но я облегчаю боль, когда меняю компресс и накладываю свежую антисептическую мазь. А потом я, не желая того, снова вспоминаю жалящие слова Хакима и то, каким все-таки беспомощным он казался под тонной своего холодного равнодушия. Я знаю, что, если бы дотронулась до него в тот момент, обожглась бы его уязвимостью, рассыпав колючий металл брони вокруг его дизайнерских ботинок.

Только я этого не сделала. Предоставив возможность ему ранить меня. И, как и полагается злодеям, он не колеблясь воспользовался этой возможностью и с жестоким хладнокровием всадил ядовитый шип своей честности прямо в мое сердце.

И теперь, помимо того, что я чувствую себя виноватой, ко всему прочему добавляется еще рассеянность и нервозность. Сердце и вовсе кажется таким хрупким и маленьким в груди, что тяжесть боли и потери чего-то важного становится невыносимой. Мне хочется свернуться калачиком и захлебнуться собственными слезами, чтобы больше ни о чем не думать. Не хочу. Сил моих больше нет.

Я даже не понимаю, в какой момент начинаю приводить себя в порядок, настолько, насколько это возможно в моем состоянии, после чего вызываю такси, вбив в приложение нужный мне адрес. Натянув толстовку с пандами и джинсы, хватаю кожанку, влезаю в кроссовки и спускаюсь на улицу.

Сейчас есть только одно место, где я смогу найти хоть какое-то понимание и успокоение. И спустя полчаса стояния в пробках я наконец добираюсь до родительского дома. Сердце все еще стучит на пределе, ладони влажные и холодные, а внутри все дрожит, но я не останавливаюсь ни на секунду. Даже не предупреждаю о своем визите и вхожу в дом. Аромат уюта и присутствия мамы на кухне задает мне нужное направление. Я даже не думала о том, что ей скажу, наверное, сейчас мне это и неважно. Я просто нуждаюсь в ее объятиях. Я нуждаюсь в ней как никогда. Вытирая руки о полотенце, она поворачивается, словно почувствовала мое присутствие, и вздрагивает.

— Аля, дочка! — мама вскрикивает, хватаясь рукой за сердце, а потом ее глаза наполняются тревогой. — Ах, милая! — Она прикрывает рот ладонью. — Да на тебе лица нет. Что случилось?

Не нахожу в себе сил для ответа и, прикусив нижнюю губу, бросаюсь ей на шею. Мама тяжело вздыхает и теснее прижимает мою голову к своей груди, окончательно снимая блок с моего самообладания, и в следующее мгновение я уже мочу ее блузку каплями своих слез. Но прямо сейчас я чувствую то, в чем нуждалась с того самого момента, как осталась один на один со своими мыслями, — я чувствую неожиданное утешение.

— Мам… — всхлипываю, — я… я такая глупая…

— Не говори ерунды, Аля.

Она прижимается подбородком к моей макушке и начинает покачивать меня из стороны в сторону, поглаживая по спине и позволяя разрушительным эмоциям вырваться наружу. Мама всегда так делает, когда мне плохо, в детстве она еще и пела, какой-то невидимой силой оттесняя от меня все плохое. Вот и сейчас она пытается отогнать от меня вырвавшуюся истерику. И ей стоит отдать должное, ведь через пять минут я наконец встряхиваюсь и позволяю увести себя с порога кухни внутрь и усадить за стол.

Воздух вокруг буквально пропитан сладким запахом мака, меда и орехов. И судя по тому, что мама все еще в фартуке, а ее густые темные волосы аккуратно убраны под шелковый платок, я застала ее за готовкой, следы которой она убирает с ловкостью мистера Пропера. Прикрываю глаза и делаю еще один глубокий вдох. Пахнет детством. Моим детством. Хрустящей корочкой. Маковой начинкой. И орехами.

Как давно я не вспоминала о беззаботности.

Всхлипываю, вытираю мокрые щеки ладонями и накрываю ими уши, не желая больше думать о том, что сегодня сломало меня. Хочу сосредоточиться только на этом моменте. Месте. Я дома. Рядом с мамой и моими излюбленными угощениями. Где-то там, на заднем дворе шумит пила, значит, папа снова возится в своей мастерской. Так хорошо. И спокойно. Ничего лишнего.

А через пару минут перед моим носом появляется большое блюдо с катламой с маком и медом, и бармаком с орехами, а следом еще одно с любимыми эчпочмаками. Глаза вновь жжет от подступающей волны слез. Теперь я чувствую себя виноватой, что за последние недели своей напряженной жизни так редко звонила маме и практически не приезжала в родительский дом.

Спустя пару минут на столе уже стоит чайник и две чашки, мама наконец присаживается и сосредотачивает на мне свое материнское внимание, от которого не проскользнет на горизонте даже муха. Соврать не выйдет. Вот что я вижу в горящих глазах напротив.

— Ну, давай. Рассказывай, Аля. Молчанки я не люблю.

Знаю.

Да и я уже слишком долго в нее играю.

С минуту колеблюсь, нервно поглаживая край скатерти на деревянной столешнице. И, сделав рваный вдох, позволяю словам скатиться с языка…

— Я даже не знаю с чего начать. — Дрожь волнения пересчитывает мои позвонки. Мама молчит. Ждет. Но этим абсолютно не облегчает дело. — Просто столько всего навалилось и… Я правда не знаю, как выложить тебе все то, что творится у меня в голове.

Растираю лицо ладонями, заглушая шумный вздох. До абсурда смешно, но я не готова к этому моменту. Я закопала свою ложь в тот же день, когда Айдаров уехал, и за столько лет больше ни разу о ней не вспоминала. Сейчас я понимаю, что Хакиму пришлось это сделать из-за меня. Но тогда, запертая в своей комнате, я ждала встречи с ним, писала ему и звонила, хотела извиниться и объяснить, что просто испугалась… Я бы забрала все слова обратно. Но я не знала, как все исправить в одиночку… Мне всего лишь был нужен он. Только уже было поздно.

— Мам… — опускаю взгляд и сжимаю кулаки до белеющих костяшек, — я соврала тогда… Хаким… он… — Делаю вдох и, собравшись духом, поднимаю голову, чтобы сказать ей все это, глядя в глаза, как и тогда, когда соврала. — Мам, я сама к нему пришла. — На мгновение ее брови сходятся в середине, образуя задумчивую морщинку между, но, когда я продолжаю, хмурость сменяется ошеломлением. — Меня никто не принуждал. Он… не насиловал меня. Я хотела этого не меньше, чем Хаким. Я просто испугалась, вот и ляпнула сдуру. Господи! — Спрятав лицо за ладонями, бормочу: — Я совершила такую глупость, мам. Его ведь могли посадить… — Мотаю головой. — Я все испортила. — Голос снова скрипит от слез. — Если бы я… — Закусываю дрожащие губы, а потом опускаю руки на стол и шепчу едва слышно: — Все могло бы быть по-другому. — Снова смотрю на нее. — Понимаешь, мам? Все, что их семья пережила… все… из-за меня… — запинаюсь, не решаясь затронуть тему Рустама. Она относилась к нему как к младшему сыну.

Мама молчит, ни на толику не облегчая тяжесть, камнем лежащую на груди. А потом она вздыхает и облокачивается на стол, протягивая руки к моим, чтобы накрыть их своим теплом. И я хватаюсь за него, как падающий из гнезда птенец.

— Конечно, все могло бы быть иначе, и я тоже жалею, что дружба наших семей закончилась так печально… — Втягиваю воздух, боясь, что эти слова пройдут лезвием по груди. — И было бы лучше, если бы ты сразу мне обо всем рассказала. Но что толку теперь думать об этом и терзать себя? — мама заглядывает мне в глаза, не позволяя отвести виноватый взгляд в сторону, и говорит ласково: — Время вспять не повернуть, милая. Прекрати изводить себя. Ты была наивной юной девушкой. И никто не вправе судить тебя. Потому что никто из нас не был на твоем месте.

Отворачиваю голову. Эта женщина слишком добра для такой грешной земли. Ее доброты никто не заслуживает. Но прямо сейчас она доказывает мне, что я заслуживаю всего, что она готова дать мне, сжимая мои холодные пальцы в своих ладонях.

— Мам, — печальный вздох, — ты так говоришь, потому что любишь меня…