— А как же женщины!

— О них забудьте, ваша светлость! Выбросьте из головы! У нас вера твердая, так порешили старейшие… Другому решению не бывать!

— Нет, будет! Наше революционное решение! — это уже голос Хафизуллы Барыка. Не выдержал, прервал рассказ девушки. Лицо покрылось красными пятнами от гнева, глаза бешеные стали.

Строгий у меня начальник, в школу вошел, не ответил на приветствие учителей. С Джамилей сух и официален. Потребовал немедленного от нее объяснения по поводу провала с выполнением решения партии по ликбезу. Сказал, будто припаял, слова высокие и страшные. Она растерялась поначалу, удивленно смотрит на меня, а я ей ничего путного сказать не могу.

Не сразу можно было узнать в полинялой солдатской форме Джамилю… Похудела, иссушило ее здесь жаркое, обжигающее солнце. Под глазами чернота легла подковой, голос чужой, с надрывом. Досталось, как видно, бедняжке в этом кишлаке.

Сказать бы ей ласковое слово, ободрить, улыбнуться по-товарищески. А Хафизулла набросился на Джамилю, как пес из подворотни.

— Безобразие! Распустила здесь слюни, сидишь сложа руки! А еще член партии! — И пошел и поехал мой начальник ругать и отчитывать Джамилю. — Ты идешь на поводу у отсталых элементов! Слушаешь всяких мулл! Не хотят учиться добровольно, силой заставим! Революцию не делают в белых перчатках! — ораторствует, как на митинге, Хафизулла.

Джамиля слушала, не перебивала, прислонясь спиной к стене. Но вот глаза у нее сузились, ноздри раздулись, пальцы в кулаки сошлись.

Сказала тихо, но жестко:

— Заткни свою пасть, плешивая собака!

У Хафизуллы от этих слов челюсть отвисла, глаза полезли на лоб. А я не выдержал, рассмеялся. Она как-то нехорошо посмотрела на меня, не спеша, гордо, голову кверху, пошла из комнаты.

— Ай да Джамиля! — невольно вырвалось у меня. — Отбрила вас, рафик начальник, по всем правилам! Вот так девушка, вот так характер!

— Я ей покажу, у кого какой характер! Поплачет у меня горькими слезами! — наконец обрел дар речи Барык. И тут же приказывает мне:

— Собрать джиргу[14], всех стариков! И этого хитрого пса — муллу Ахмада. Я сам с ними поговорю как надо!

— А может, повременим пока, рафик Барык. Гнев поостынет, голова соображать будет лучше!

— Что? Меня поучать?! Молчать! Слушать мою команду! — кричит как недорезанный мой начальник. — Собрать всех! Не пойдут по-хорошему, гони прикладом в зад! Я за все отвечаю! Я не баба, мужик тертый! Умру, но директиву партии выполню!

…Они послушно собрались у школы. Слушали стоя, что говорил им этот большой начальник из Кабула.

— Я прилетел к вам по поручению самого рафика Амина! Говорить долгие речи — не дело мужчины. Завтра утром вы пришлете ваших взрослых дочерей, снох, жен, и они будут учиться. Это приказ революции, мой приказ!

Грудь выпятил вперед, на носки подымается, чтоб ростом казаться повыше. Говорит, а рука все бок ощупывает, где под рубашкой пистолет за поясом. Делает это нарочно, чтобы все видели, понимали, с кем имеют дело.

— Вопросы есть? — спрашивает он.

За хребет рыжей, без единой травинки горы собиралось прятаться солнце. Заблеяли на разный лад овцы. Их гнали на водопой, погоняя длинными, стреляющими, как хлопушка, плетками. В кустах акации, у школы, без умолку тараторили цикады. А старики молчали. Кто, согнув спину, опирался руками на кизиловый посох, кто, переминаясь с ноги на ногу, вздыхал тяжело. Но ни один не смотрел в глаза моему начальнику, никто не просил слова.

— Молчите? Саботировать вздумали! Не подчиняетесь революционной власти! — вспыхнул, как порох от огня, Хафизулла. — Да я вас, старых хрычей, в бараний рог согну! А с тобой, мулла, у меня особый счет. Выдеру твою козлиную бороденку, будешь знать, как народ мутить! Эй, Салех! Арестовать злостного врага революции! — приказывает Барык.

А я не знаю, что делать. Автомат с плеча снял, щелкнул затвором, но ноги не идут. В голове тревожные мысли:

«Выполнять или не выполнять? Прав Хафизулла или палку перегибает? Но приказ есть приказ, я присягу давал. Надо выполнять». И вдруг новая команда за моей спиной:

— Отставить! Убери свой автомат, Салех! Нельзя выполнять приказы безумного человека!

Это была Джамиля… В лучах уходящего солнца суровым и красивым было ее лицо. Сошлись густые брови, в глазах решительность и дерзость.

— Не слушайте, почтенные люди, этого плохого человека! Не бойтесь за ваших женщин! Никто под дулом автомата насильно их учить не станет! Только добровольно! Только с вашего благословения! Так говорит наша партия! И мы никому не позволим искажать ее линию!

— Кто это мы, позвольте вас спросить? — подал свой голос Хафизулла. — Кто это мы, я вас спрашиваю? — и на нее с наглой физиономией наступает.

Я преградил ему дорогу, закрыл своей грудью Джамилю, ответил за нее:

— Я не позволю издеваться над народом!

— Ах так! И ты вместе с ними, предатель! — кричит Хафизулла и пистолет выхватывает из-под рубашки. — Застрелю на месте! Именем революции!

Хотел поднять на меня руку, да не смог. Я только слегка дотронулся до Барыка. Он скорчился, застонал от боли, змеей извивается у моих ног. Я выполнил один из уроков Ахмада — обезоружил нападающего противника.

— Без нужды оружием не размахивай! — сказал один из стариков Барыку.

Другой добавил, покашливая:

— Не гневи Аллаха, начальник! Уходи подобру-поздорову своей дорогой! Чужой ты нам человек!

Я вынул обойму с патронами, пустой пистолет протянул Хафизулле.

— Бери и уходи! Не испытывай наше терпение!

Послушался, зло посмотрел на нас с Джамилей и побрел, как поджавший хвост затравленный шакал.

Профессор только что прилетел из Москвы. Там, на всемирном симпозиуме, с успехом прошел его доклад. Он получил приглашения от ряда зарубежных институтов для чтения лекций по истории афганской литературы. В самом добром настроении спускался по трапу самолета на родную землю. К нему поспешили два молодых человека в модных летних костюмах.

— Профессор Нажмуддин Зяран? — почтительно спросил один из них.

— Я к вашим услугам, мои юные друзья! — с улыбкой отвечал профессор.

И вдруг боль… В один миг вытянули ему руки, щелкнул замок наручников, схватили с двух сторон и потащили к машине, стоявшей уже здесь, на летном поле. Эти ребята знали свое дело, работали профессионально. Нажмуддин пытался протестовать, требовать, чтобы о нем немедленно сообщили в университет, семье. Позвонили, наконец, в канцелярию самого Амина, который его хорошо знал еще по старым временам. А эти юнцы зубы скалят, смеются над уважаемым человеком, несут всякие небылицы.

— Вот, вот… Из канцелярии и звонили… Приказали от имени Амина арестовать вас прямо на аэродроме!

— Не может быть! — не поверил профессор. — Да зачем же меня арестовывать, я же член партии с момента ее основания?! Да объясните, в чем меня обвиняют?

Объяснили, когда приехали в Пули-Чархи. По-своему, по-садистски. Избили, как и меня, профессора до полусмерти, бросили без суда и следствия в нашу камеру.

Ко всему, что произошло с ним, профессор отнесся по-философски, как к явлению случайному.

— Посадили? Наверняка какая-то допущена ошибка. Подержат день-другой, разберутся, выпустят на свободу с извинениями. Власть-то теперь своя, она зря не обидит!

Но шли недели за неделями, а своя власть словно забыла о существовании известного профессора-революционера. Он все еще бодрится, надеется.