Нескончаемы твои черные цепи, древний Гиндукуш. Они не расстаются с нашим самолетом, тянутся далеко с юга на север. Ослепительно, до боли в глазах, синевой отливают на солнце могучие глыбы ледников, серебристыми лентами кажутся буйные реки, малыми зелеными островами — горные долины. Это моя родина, которую я давно не видел. Хмурым утром покидал ее пределы. А сейчас над всем простором дорогого сердцу моему края чистое, безоблачное небо.

— Уважаемые дамы и господа! — отрывает меня от иллюминатора мягкий голос. — Рейс самолета авиакомпании «Ариана» подходит к концу. Через несколько минут мы совершим посадку в аэропорту столицы Демократической Республики Афганистан — Кабуле. Температура за бортом самолета минус сорок градусов, в нашем гостеприимном городе плюс сорок!

— Смотрите, смотрите, — толкает меня локтем сосед. — Это же Пули-Чархи! Я узнал… Серые кубики на серой земле… Прямо игрушечные домики! Да, да, та самая афганская Бастилия!

Он очень любезен, мой юный сосед по креслу. Всю дорогу, как опытный гид новичку-туристу, рассказывает о достопримечательностях Кабула и Герата, Джелалабада и Бадахшана. Словоохотливый парень оказался учителем истории. За время полета я убедился, что он неплохо владеет своим предметом… Вот и сейчас просит взглянуть на серые кубики, а потом он расскажет очередную историю…

— Да вы только взгляните! — просит он меня.

А я не могу, отвернулся от соседа, чувствую, как кровь ударила в виски, запеклись, пересохли губы. Так бывает теперь со мной, когда начинаю волноваться. Это пройдет, только скорее от этого проклятого места. Нет, не игрушечные домики под крылом самолета. Пять четырехэтажных бараков за высоким бетонным забором… Сторожевые вышки с прожекторами и пулеметами, огромные чугунные ворота… Пули-Чархи… Я не хочу ее видеть ни с воздуха, ни на земле. Забыть все, что было. Но что поделаешь с памятью, она жива, пока жив я. Память о страшных днях, проведенных в застенках, сложенных из крепкого камня, где вместо окон узкие щели. Память о первых шагах в большую жизнь через тюремный порог Пули-Чархи…

Рано утром через щель под потолком воровато заглядывает луч солнца. Оглядится, осмелеет и прыг на холодный пол. Пройдется по давно не бритым щекам, разбудит, попляшет на ладонях, осветит на миг сердце надеждой и прочь, скорее на волю. А мы остаемся здесь, в своем каменном мешке. Рваные одеяла, глиняный кувшин с ржавой водой, вонючая параша в углу. Пять шагов в длину, два в ширину — таково жизненное пространство камеры особого режима тюрьмы Пули-Чархи. Поначалу нас было здесь только трое. Преступники особой государственной важности, лишенные прав свидания с родными и близкими, передач белья и питания, глотка свежего воздуха, слова с часовым у камеры. Подробности наших преступлений хранятся в канцелярских папках допросов. Каждая из них имеет свой порядковый номер, четко выведенный старательной рукой служивого человека.

Номер 523. Вытянув руки вперед, делает сейчас под собственную команду утреннюю гимнастику.

— Раз, два, три! Раз, два, три!

От усердия выступил пот на широком лбу, впалые щеки покрылись румянцем.

Худой, длинный как жердь, он то опускается на корточки, то тянется к потолку. В больших черных глазах под стеклами очков в толстой роговой оправе — выражение серьезности и сосредоточенности. Это профессор Кабульского университета — Нажмуддин Зяран.

Впрочем, в тюремной канцелярии хранится не одна, а сразу три папки с описанием ужасных злодеяний профессора. Одна была заведена при короле Мухаммаде Захир-шахе, другая — при Мухаммеде Дауде, а папка за номером 523 — при Хафизулле Амине. Власти меняются, а Нажмуддин остается по-прежнему политически опасным человеком для всех режимов, какие только ни существовали за последние годы в Афганистане.

Номер 804. Он встает ни свет ни заря. В темноте плеснет себе из кувшина водой на руки и ноги, станет на колени и начнет отбивать земные поклоны. Губы беззвучно шепчут молитву. Ее слова знакомы мне с раннего детства. «Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Хвала Аллаху, господу миров милостивому, милосердному, царю в день суда! Тебе мы поклоняемся и просим помочь!» Это первая сура священного Корана. Слова мольбы обреченных узников Пули-Чархи… Один Аллах знает, сколько их здесь за мертвыми, глухими стенами тюрьмы. Руки к небу, молится истово, самозабвенно: «Веди нас по дороге прямой, по дороге тех, которых ты облагодетельствовал, не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших».

По пять раз в день разговаривает один на один с Аллахом почтенный мулла из Бадахшана. Мы с профессором не мешаем, сидим молча, чтобы не осквернить религиозный обряд. Но, видно, велики грехи у нашего Хабибулы Джумы. Не доходит его молитва до неба. Сидит с нами уже не один месяц в ожидании своего приговора.

— Не страшитесь суда земного, — важно, как проповедник в мечети, говорит он нам. — А страшитесь кары всевышнего… Суд Аллаха — праведный суд и для палача, и для его жертвы. Да свершится он скорее над нашими головами!

Послушаешь муллу — сама честность и справедливость, всего себя человек посвятил служению Аллаху… А тоже, как и мы, числится в списках опасных врагов для своего государства.

На моем личном деле стоит цифра 513…

Били молча и остервенело. Кулаком, коваными носками ботинок, свинцовой линейкой по голове и спине. Били, пока я не потерял сознание. Стало легким, как гусиное перо, мое тело. На смену дикой, опоясывающей все тело боли пришло блаженство. Наконец-то я ушел от этого жестокого, так и непонятого мною, мира. И вдруг почувствовал, как дернулась моя голова, за пустоту начали цепляться пальцы. И снова боль, невыносимая, мучительная…

— Слава Аллаху! Он приходит в себя!.. — услышал я чей-то радостный голос.

— Не суетитесь, почтенный Хабибула. Смочили платок? Вот так, помогите повыше приподнять его голову! — командует кто-то другой над самым моим ухом. Жизнь, оказывается, не захотела расстаться со мною… Из груди вырвался надрывный, глухой стон. С трудом приоткрываются тяжелые веки, и я вижу перед собой восковое лицо незнакомого человека.

— Вы меня слышите?..

— Слышу… — почему-то шепотом отвечаю я.

— Однако отделали они вас изрядно. Очень больно? — спрашивает бледнолицый.

— Больно… Очень больно… — с трудом приподнимаю голову и неожиданно для себя кричу громко, истерично:

— За что они меня?! За что?! Я — не враг! Я — свой! Свой, свой!

Обессилел, упала голова, зашелся кашлем…

— Лежите спокойно, вам нельзя волноваться! — говорит мне все тот же незнакомец…

— Кто вы?

— Товарищи по несчастью, — услышал я в ответ…

…Затянулись кровавые рубцы на моем теле. День сменялся ночью, но ничто не менялось в жизни нашей камеры. Нас словно забыли, никому больше мы не нужны на этом свете. Тяжелая дверь открывалась для жидкой похлебки и куска сухой лепешки. Часовые были как немые. Им строго-настрого запрещалось общаться с нами. Никакой связи с внешним миром, полная изоляция. Будущее было тревожным и неизвестным… Днем не хотелось думать, терзать свою душу… Жили воспоминаниями о прошлом.