— Вернуться всегда можешь, — говорит Поммер, откладывая трубку. — Побываешь, а коли что не так, хоть дорогу узнаешь. — Он сидит у стола на солнце. — Поглядишь на столицу империи, как она там стоит на болоте. Там всякого народу много… Может, вдруг увидишь даже каких-нибудь мавров, у которых монеты болтаются в ушах и в носу, а когда они ходят, звякают как лошадь с бубенцами. Я и сам на это не прочь поглядеть…

Учитель выпускает синие струйки дыма, они переливаются на солнце.

— А вдруг увижу царя, — добавляет дочь, хотя мысли ее совсем далеко.

— Приглядись, вдруг и вправду увидишь… Покойный Хендрик Ильвес двух российских царей видел, сказал, что они, мол, такие же, как все люди. Стояли на двух ногах, усы под носом и шпага на поясе, солдат как солдат, только мундир куда пышнее, поярче. А дома в Петербурге, говорят, и впрямь очень большие и солидные. Как попадешь туда, напиши, что там такого… Свой глаз алмаз, мало ли чего кто говорит…

Кристина кладет дочери в дорогу мед и шкварки, уговаривает ее, чтобы в мороз надевала шерстяные чулки, нечего фасонить. Когда ноги в тепле, никакая хворь не страшна. Нет ничего худшего, чем заболеть на чужбине, причинять людям беспокойство. Она и так наделает хлопот, к знакомой ведь едет, хотя это и школьная подруга; у каждого свои беды и заботы, а тут еще гостья на шею… А если случится, что простудишься, растирайся гусиным жиром — на рынке в большом городе, небось, можно достать! — растирай им подошвы ног и подержи перед печкой на огне; Петербург этот вроде место холодное и сырое, на болоте он, и море рядом, не диво.

И снова запрягают лошадь, Кристина произносит напутственные слова, поучает, Поммер молча расправляет мешок с сеном, и Анна отправляется в путь. Она надеется попасть в Петербург до пасхи, подруга писала ей, чтобы она приехала как раз к этому сроку; русская пасха — это что-то грандиозное, ее надо увидеть и пережить самой, описать ее невозможно.

Снег подтаявший, ноздреватый, местами дорога оголена. Анна тихо и задумчиво сидит рядом с отцом, слушает скрип полозьев и чувствует, что она сейчас так же, как в тот мартовский вечер, полна сокровенных предчувствий, пробуждается от зимнего сна. Все это — ожидание Неведомого. Только бы она не ошиблась, не смешала это редкостное существо с кем-нибудь еще!

Анна вздыхает.

Одно уходит, другое приходит, так оно ведется всегда.

Под родной кровлей сердце дочери напиталось живительным дыханием, окрепло. Теперь она снова бодра и жизнерадостна, может померяться силой с миром и выбить для себя осколочек счастья в большом городе, куда она однажды ранней весной уехала самоутверждаться.

Очередь за сыном Поммера.

Карл приезжает домой на пасху, задумчивый и погруженный в себя, как всегда. Он все такой же, прежний, только на сей раз у него узел за плечами как у коробейника, когда он шагает со станции, отыскивая в оседающем снегу места потверже.

Он приходит домой с таким выражением лица, будто не был здесь очень долго, многие годы и за это время совершил не одно кругосветное путешествие. Худые щеки его пылают, глаза горят, бодрящий воздух ранней весны изнурил его.

Родители рады приезду сына. Они уже опасались, что пасху им придется встречать в бане вдвоем, со сверчком: ведь дочери послали открытку из Тарту, а это значит, что сами они не приедут; есть весточка и от Анны из Петербурга — она доехала благополучно, о том же, как устроилась, и о столице она обещает написать подробнее.

Карл сидит на скамейке и разувается. Носки промокли насквозь, ноги отекли, и на них видны полосы от носков. Кристина берет с плиты шайку теплой воды и ставит перед сыном.

— Да что ты, мама, — стыдливо говорит сын. — Я бы сам…

Но Кристине приятно, что кто-то из детей опять дома, есть о ком заботиться.

— Отмой хорошенько ноги, — говорит она и кладет суровое льняное полотенце рядом с сыном на постель. — Я поищу сухие носки. Анна связала зимой. Тебе и отцу.

Семинарист подворачивает брючины и опускает одну ногу в шайку, две в ней не уместятся — шайка маленькая. Пальцы хрустят и становятся красными, пока он моет их. Приятная истома овладевает им, душу заполняет покой. Он думает об Иисусе, который вошел в вербное воскресенье в Иерусалим. Он видит это как раз в такой же сырой и туманный день, когда под снегом вода, на дороге слякоть и птицы беспокойно мечутся и кричат. Что из того, что он знает — в Иерусалиме нет снега и Иисус сидел на ослице.

Нет, он не Иисус, у него нет ослицы, и он не способен проповедовать веру и творить чудеса. Даже пальмовой ветви у него нет, он сидит в родительской комнате, ставит то одну, то другую ногу в шайку, из которой поят телят; он устал. Это такая усталость, на которую не действует сон. Он не знает, что это такое. Что это, спрашивает он себя, что за усталость такая, что на меня напало, я же молод?

У кого он может спросить? Не у отца же и не у матери, не у сестер? Не стоит их печалить, ведь в его усталости — глубокая печаль.

Но глаза его горят странно, в них какой-то блеск, какого до сих пор не было во взгляде кого-либо из Поммеров. Откуда это? Отец оглядывает сына в сумеречной бане, смотрит на него во дворе на солнце, у поленницы, когда сын берет охапку дров, чтобы отнести ее в комнату. И в душе старого учителя снова поселяется беспокойство, лицо его темнеет, замыкается, как дверь на замок.

— Ты не заметила, какой странный у него взгляд? — говорит Поммер Кристине, когда сына нет в комнате.

— Странный? — пугается Кристина. — Что же в нем такого странного, выглядит, как обычно молодой человек. Он должен поправиться.

— А у меня, когда я был молод, такой же был вид? — спрашивает Поммер.

— Нет, не такой.

— Почему же у него такой?

— Ты же не он. Ты — это ты, он совсем другой, он человек городской, ученый.

— Значит, ты считаешь, что у всех, кто в городе, такой особенный взгляд?

— Перестань, Яан, — сердится Кристина. — Что ты от него хочешь, он исхудал в семинарии, устал от уроков, пусть поправится, чего ты его донимаешь!

Поммер умолкает, но сердце его не успокаивается. Тайком следит он за сыном, когда тот сидит, ест или спит. Он замечает только одно — глаза смотрят как-то необычно, раньше в них не было этакого блеска. Взгляд блуждает будто где-то далеко, в другом мире, который Поммер не ведает и который пугает учителя. Напасть на след чего-то большего ему не удается. От сына веет чем-то странным, даже движения его особенные, он ступает развинченной, размягшей походкой.

В плите потрескивает огонь. На огне котел. Кристина и Карл завертывают куриные яйца в лоскуты. В лоскутах березовые листья и луковая шелуха — скорлупа от них получается красивая, пестрая.

Кристина вылавливает поварешкой яйца из кипящей воды. Одно выскальзывает из истертой поварешки на плиту, железо шипит, взлетает пар.

— Ой же ты, дрянь! — жалобно восклицает Кристина. — Разбилось! Я-то хотела тебе его отдать.

Карл усмехается.

— Не беда…

Он разворачивает яйцо из тряпки и смотрит. Оно в пятнах, желтовато-зеленое от березовых листьев. Напоминает березовую рощу и дождь, шуршащий в листьях. Зеленый дождь на яйце.

— Съешь его, оно дает силу, — говорит Кристина. — Здесь их много.

Яйцо и пальмовая ветвь по дороге на Иерусалим, думает Карл.

— Яйцо и пальмовая ветвь в снежный день, — нечаянно повторяет он громко.

— Что ты сказал? — спрашивает мать.

— Да так, — рассеянно улыбается сын. — Пришла в голову одна мысль… Иисус ехал на ослице в Иерусалим.

Кристина перекладывает яйца поварешкой в миску.

— Это было в вербное воскресенье. Нынче вербное воскресенье очень вьюжное… Не знаю, стоит ли в такую слякоть идти в церковь.

Карл вяло катает в руке яйцо, без малейшего желания его съесть. Он встает, надевает пальто и говорит, что выйдет пройтись.

Погода туманная и сырая. Липы на дворе стали большими, тяжелыми, почернели. Трактир и волостной дом на перекрестке — будто лежащие и жующие жвачку коровы. С крыш капает, хотя снега на них не видно. Или, может, капель доносится из-под снега, с поля, с небес?