Поммер должен уметь все, смело выступать против всякой тьмы и злобы. Должен он справиться и с бешеной собакой. И такое важное дело нельзя оставлять на усмотрение волостного полицейского, который восседает в трактире в господской комнате.

Дубинка свистит в воздухе.

Первый удар пролетает почти мимо. Шест лишь слегка касается песьей головы, сотрясает ее безумные мысли и убыстряет их ход.

Поммер снова вскидывает орясину, чтобы влепить удар собаке между глаз, но не успевает он это сделать, как животное рыча кусает его в руку. Собака ведь кусается без спросу.

Поммер пятится назад и замахивается, чтобы вновь ударить. На этот раз шест попадает на крестец собаки. Дворняга, скуля, хрипя и исходя слюной, валится на задние лапы. Скребя дорогу когтями, дрожа и передвигаясь вперед передними лапами, она приближается к учителю и снова с рычаньем нападает на него.

Зло упрямо и изворотливо.

Поммер борется с собакой как Калевипоэг с бесами. Руку жжет резь, от напряженья и страха на морщинистый лоб стекает пот, но победы еще не видать.

Новые удары сыплются на голову пса.

Со стуком, будто череп у него каменный.

Будто голыши падают в телегу.

Будто гудят своды подвала.

Лошади беспокойно фыркают у коновязи и мотают головой. Словно чуют волка. Гнедой Кууритса встает поперек другим, рвет узду и ломает оглоблю. Он, пожалуй, гораздо проворнее своего хозяина.

Поммер, отчаянно нанося удары, отступает к дому. Все звонче звучат удары дубинки. Лоб собаки гудит будто медный котел.

Кристина стоит на дворе и испуганно смотрит, как бьется ее муж.

Дверь трактира отворяется, и появляется тыквоподобная голова госпожи трактирщицы. Поммер видит все это как в тумане. Он отступил уже до самых ворот школы. Неподвижный, подернутый желтым пеплом взгляд бешеной собаки уставился в лицо деревенского просветителя.

Дубинка учителя вдруг ломается. Вот ведь и забор тоже стар и трухляв. Теперь Яан Поммер совсем без оружия, совершенно беззащитен перед страшным чудищем.

К счастью, он успевает протиснуться в ворота и закрыть их за собой. Он спасен. Собака с рычаньем скребет рейки ворот, затем оседает, скорчившись, на дорогу.

Учитель быстрым шагом, не сказав жене ни слова, проходит в комнату. Из руки капает кровь. В комнате он берет коробку с угловой полки, прижимает ее к груди, поддевает крышку и сыплет на кровоточащую рану порох. Затем проходит в кухню и просит Кристину поджечь порох на ране спичками.

Ну вот и все, что он может сделать дома.

Теперь поскорее запрячь лошадь и — к приходскому доктору, от него же — в Тарту или даже в Петербург, в Пастеровский институт! Где это видано, чтобы школьный учитель впадал в бешенство.

Бешеной собакой больше и не пахнет, за воротами пусто.

В то самое время, когда Поммер сражался на безлюдном большаке с бешеной собакой, как с воплощеньем неминуемого зла, на него точили зубы и в другом месте.

Этих противников нельзя было, правда, назвать псами, да еще бешеными, но они тоже собирались искусать его до боли.

В трактире Вехмре продолжается сход выборных. Солнце садится, небо розовеет, лошади беспокойно переступают с ноги на ногу, но волостные мужи никуда не спешат.

Они сидят тесно, плечо к плечу, за столом, как заговорщики, враги императора, о которых может рассказать Хендрик Ильвес, потому как он наслышался обо всяких супротивниках. Сам лейб-гвардеец сидит на аляповатом стуле, в стороне от других, стройный и прямой, как верстовой столб. Он под мухой и — блаженствует.

Самое время приступать к делу.

— Господа волостные выборные! — с разгоряченным лицом начинает Краавмейстер. Его взгляд мельком пробегает по лицу Ильвеса, и он прибавляет без особой охоты: — И прочие господа!

Сегодня в игру втянута политика, и единожды в жизни волостной старшина может повеличать господином и волостного нищего. Ведь Хендрик знает государственный язык, а писарь не идет в счет, он человек противного лагеря.

Гомонящее общество затихает. Кажется, старшина хочет что-то сказать. Каким бы ни был сход выборных, но власть он уважает. Тем более в трактире, когда старшина выставляет на стол штоф водки.

Поколе не съеден сыра круг, дотоле и друг. И Краавмейстер пока что на троне.

— Мужики! Мы последние дни проводим в любезном для нас месте. — На лбу старшины сверкают жемчужины пота, как будто и он сражался с бешеной собакой. Он делает многозначительную паузу, чтобы затем еще серьезнее прибавить: — Вехмреский трактир будет закрыт.

— А приказ уже есть? — спрашивает Якоб Патсманн.

— Еще нет, но к тому все идет.

— Почему бы не идти, ежели ты сам послал прошение губернатору!

— Разве я послал… — Волостной старшина сердится на то, что помощник сбивает его.

— Как же не ты, ежели твоя подпись первая, — возражает Патсманн.

— Подпись-то моя, потому как я волостной старшина, но разве я всполошил волость и разжег хозяев, что, мол, водочная чума разоряет наши хутора и губит силы народа… Я спрашиваю, кто тот человек, кто это сделал? Кто был тем, из-за которого закрывают наш любезный господский зал?

Мужики смотрят на него хмельными верноподданническими, услужливыми взглядами.

Входит в залу трактирщик и ставит на стол штоф водки.

— Это Поммер, — говорит он.

Разумеется, и на этот раз виноват Поммер.

Краавмейстер достает из-за пазухи долго шелестевшую там злополучную бумагу и оглядывает людей.

— Господин Ильвес, — говорит он и, качнув головой, делает знак отставному солдату.

Отставной лейб-гвардеец весь сияет. Он видел двух русских императоров, правда, одного за полверсты, и в Турции получил медаль на грудь, но «господином» его зовут все же лишь в трактире родной волости.

Знание государственного языка делает его господином.

Он вытягивается и с готовностью радостно смотрит на волостного старшину. Только дайте ему ручку с пером, он-то знает, как писать. Уж этот «господин» знает, в этом не может быть сомнений.

Волостные мужи ждут, чтобы потом подписаться.

Единственное, что может повредить этому Поммеру, — это бумага. Змеиный яд и порох на него не подействуют. Быть может, немного подействовали бы серная кислота или Бисмарк, но откуда их взять. Наша маленькая бедная волость — и так далее.

Так что — одна лишь бумага с подписями.

Да, но что будет переводить Ильвес?

Сход выборных спорит, хотя языки мужей будто завязаны узлом, глаза красные. Наиболее спокойный среди них — господин Змий, он все убывает в штофе. Трактирщик подносит новый штоф, ему ничего не жалко, когда на карту поставлено будущее трактира. Он самый яростный противник Поммера, но пока что остается в тени.

У Ильвеса в руке ручка, сейчас он всесилен, во всяком случае сильнее, чем когда-то с оружием, в Турции или где бы то ни было. Трактирщик отодвигает посуду, на важных бумагах не должно быть ни одного пятна.

Якоб Патсманн украдкой уходит. Делает вид, что идет по нужде, и не возвращается. Что мешает ему уехать, дорога свободна, бешеный пес пропал, и вечер пока что светлый.

«Школьный наставник Яагусилла Яан Поммер не печется о делах веры», — читает Ильвес текст на мятом листе бумаги, проводит языком по губам и думает, как бы переложить это на русский язык поглаже. Ведь многое зависит от стиля — дадут ход прошению или не дадут.

Все рады стараться.

«…и не учит детей на уроках пения церковным песням, которые воспитывали бы их верными христианами, а учит только песням «Птица кроткая, ворона» и «Когда еще я молод был», которые песни несурьезны».

Весьма внушительные обвинения.

Однако Хендрику приходится туго. Он не знает, как звучит на государственном языке «кроткая». Человек и так, и этак склоняет свою старую, повидавшую белый свет голову, высовывает кончик языка и пучит глаза на штоф с водкой. Но на тусклом боку бутылки ничего не написано, или, если и написано, то ни о какой кротости там речи нет.