Маленький Сассь играет в золе сгоревшей школы, словно в ящике с песком. Он просеивает пепел меж тоненьких пальчиков, зола набегает серой кучкой, и когда кому-нибудь из взрослых случится посмотреть на его занятие, он отвечает взором голубых глаз из-под выпуклого лба, радостно и удивленно, и кричит: «Пепель»!

А рядом кто-то выплеснул из штофа рассол, который еще нужен Поммеру, Дедушка отчитывает маленькую Леэни, она раньше всех попалась ему на глаза.

— Зачем ты так сделала?

— Дедушка, я же не выливала рассол.

— Вылила.

— Не вылила, дедушка…

— Раз я говорю, что вылила, значит, ты вылила.

От дедушкиной несправедливости на глазах у девочки выступают слезы.

Немного погодя Карл говорит отцу:

— А вдруг Леэни в самом деле не выливала.

— Кто же тогда, она здесь была…

— То, что ты думаешь — мол, она вылила, еще не значит, что она в самом деле вылила.

— Если не вылила, то пусть уроком будет…

— Ты, отец, все же очень суров.

Поммер садится в сарае, посредине, за обеденный стол, что держится на козлах, смотрит на сына отсутствующим взором и кивает, чтобы Карл сел тоже. Сын осторожно садится на отрезок доски, шершавой, слегка только пройденной рубанком.

— Скажи, сын, как я мог бы поступить еще?

— С Леэни ты, пожалуй, поступил несправедливо, отец!

— Возможно, — вздыхает Поммер. — Ни один человек не может каждый миг быть в глазах всех справедливым. Не стоит и надеяться на это. Можно быть справедливым только на свой лад…

Карл смотрит в морщинистое, небритое лицо отца, но мысли его витают далеко.

— Если так считать, то вообще нельзя разобраться в делах отчизны, — говорит он. — Это как столпотворенье вавилонское. Те, кто на лесах высоко, никак не могут понять, что кричат те, что ниже.

— Неужели ты думаешь, что многое изменится, если нижних поднять вверх? Насколько я могу судить по своему жизненному опыту, из батрака никогда не получится настоящий хозяин. С трудом выйдет из него арендатор, но не хозяин. Не будет у него усердия, а без этого ничто в жизни не движется.

— Но Ааду Парксепп ведь бывший батрак, — возражает Карл. — А отгрохал дом на всю волость.

— Отгрохать-то он отгрохал, вернее, велел отгрохать, но какой из него хозяин? Женился на хозяйской вдове, теперь ему благодать пить и выкидывать коленца, а жена работай на хуторе вместе с батрачками да ходи в слезах по деревне искать в темноте, куда задевался муженек…

Когда Карл объясняет; мол, в отечестве надо что-то изменить, — старый учитель вдруг думает про себя, что лучше бы сын его занимался девушками, чем делами отечества. Девушки хоть любят, а отечество — только прикидывается, будто любит, а потом все идет насмарку. Обмануть может и девушка, но отечество никогда не сохранит тебе верности. Отечество — очень странное, выше нашего понимания дело, будто воровство или преступление, которое никого не осчастливило — ни Якобсона, ни Койдулу, ни профессора Веске[6]. Все, кто трудился на благо отечества, умерли молодыми или отравились немецким ядом, как покойный редактор «Сакалы». Но кому это надо было, что от этого изменилось?

Ягоды варятся в медном котле, горячее, прямо из черпака испробованное варенье приносит радость самому печальному дитяте человеческому. Сассь весь в варенье, замарашка, он очень счастлив, что у него такая горка золы.

Было бы вовсе не плохо, если бы Яан Поммер, человек серьезный, стал на полчаса таким же сорванцом, как его внук Александер, и взглянул на вещи, которые мучают его душу, с простодушием ребенка, потому что это мучнистое вещество, что сеется между пальцами мальчика, — зола, тлен и прах, от которого никому не уйти, даже тем, кто кукушками сидят на вершине башни царской империи и выкрикивают сверху немыслимые, безумные повеленья.

В самом деле, играя в золе, Поммер выглядел бы весьма своеобразно. Очки ему пришлось бы оставить в сарае на столе, да и поношенный рабочий пиджак и старые башмаки он мог бы снять.

И вот — стоя на пожарище, Поммер становится все меньше и меньше, его стройные ноги и прямая спина стягиваются, как посконь при стирке, руки становятся короче, мышцы сливаются в ком, и школьный наставник обращается в маленькое пятно, будто капля расплавленного свинца, брошенная на счастье в ведро с водой. Но он не принимает при этом образа корабля или облака с флажками, и что-либо предсказывать по нему нельзя.

Он дух испепеленной домовины, он домовой сгоревшей школы.

И все, кто варит варенье, с изумлением теряют дар речи при виде, как он роется руками в золе, отрывая ямку, будто присевший пес. Затем он зарывается в золу, его маленькое сморщенное лицо пепельно-серое, он весь — пепел; и он уходит в золу, остается лишь серая коническая ямка.

И потом не слышно о Поммере долго, его никто не видит, а если кто и видит, не смеет говорить, ибо не верит глазам своим, к тому же в природе есть свои тайные силы, о которых лучше молчать. Облака проплывают странные, небо не подает вести о случившемся, полынь и иван-чай сравнивают следы пропавшего учителя.

Но однажды утром видят на пепелище дуб, и с него берет начало новый мир. Новый мир со старыми законами, первозданный и неукротимый в своем движенье, как осенний ветер, таинственный и жуткий, как сон, но с неподдельными воронами и заклятиями.

Поммер стоит на возу и подает вилами сено на чердак. Манта и Саали принимают наверху и складывают поодаль в кучу. Эмми на куче, дедушка строго приказал ей плотно затолкать сено во все закоулки чердака, затолкать и затоптать.

В эти августовские дни приезжает младшая дочь Поммера. В беспокойной жизни Анны наступил очередной поворот. Предыдущий — самый бурный — произошел полтора года назад здесь же, в Яагусилла, где она помогала отцу в школе. Тогда ей вдруг стало ужасно тесно дома, ее раздражали поучения, разъяснения и советы отца. Они казались слишком трезвыми, будничными и деловитыми. Сердце рвалось уйти отсюда, порывисто и властно. Душа была как растревоженный улей, гудела и не давала покоя.

И вот она снова вернулась — мягкая и улыбчивая.

Но как обстоят дела с пчелиным гудом?

Как бы то ни было, под руку с Анной учтивый молодой господин в котелке, на целую голову выше ее и тоже улыбается.

Раньше всех замечают их девочки с чердака. Они возбужденно толкаются и перешептываются. Поммер как раз подбрасывает с шелестом им под ноги, в проем, большущий пласт сена, но девочкам не до этого. Во дворе стоит красивый незнакомец. Тетя за ним как луна за солнцем. Да и что такое тетя без него? Простая, обыкновенная женщина, зато статный господин с тростью — будто барон какой, что впускает Анну перед собой во двор и вышагивает за нею сам; гость закрывает за собой ворота на крючок.

Они останавливаются у строящегося дома школы, и Анна что-то объясняет молодому человеку, тот понимающе кивает.

Дедушка рявкает с воза и делает головой резкие нетерпеливые движения в сторону сена, застрявшего в проеме чердака.

— Господи, до чего красивый жених у тети! — вздыхает Эмми, которая заметила, как увлечены другие девочки, и тоже подошла к проему. Те подсмеиваются над ее старушечьим удивлением, но Эмми во все глаза смотрит во двор. Прямо как в сказке! Чем ближе подходят гости, тем более солидным кажется Эмми мужчина. Уже четко видно, что у него черные усы и карие сверкающие глаза.

Поммер оборачивается и замечает идущих. С удивлением рассматривает он из-за очков Анну и незнакомца. Вот те и на! Значит, строптивая и непокорная дочка все же вспомнила дорогу домой и прихватила с собой элегантного молодого человека.

— Что вы, пигалицы, хихикаете! — окрикивает он разбаловавшихся на чердаке девочек.

— Здравствуй, отец!

— Здравствуй!

— Это господин Фридрих Кульпсон, — знакомит отца со своим спутником Анна.

Поммер ставит вилы к стене хлева, наклоняется на телеге и пожимает мягкую ладонь молодого господина.