Юхан Кууритс первый замечает предродовые муки отставного лейб-гвардейца и пододвигает к нему стопку с водкой. Если водка помогает от всяких прочих бед, то уж при переводе — тем паче.

Но Хендрик не дает себя смутить огненным зельем, пыхтит еще долгое время, прежде чем выводит на бумаге: «варона, благоротная птица».

Так он благополучно минует это трудное место. На мгновенье в его голове мелькает мыслишка: что если заменить «ворону» на «орла»! Это оправдало бы в глазах начальства позицию Поммера. У Хендрика нет ничего личного против учителя, к тому ж у Поммера он с сегодняшнего дня на постое.

Далее следует самое веское в письме место.

«Поелику он, Поммер, очень скудно знает государственный язык и у него нет свидетельства об образовании, где было бы четко подтверждено, что Поммер изучал русский язык, посему изучение государственного языка находится в волостной школе в жалком состоянии и школьный наставник, который не умеет должным образом выговаривать шипящие русские звуки, смешивает в одно много слов, порождая среди детей сумятицу, посему многие слова и понятия, как например, «жук жужжит», звучат в ушах эстонца даже как непристойные, невежливые выражения, что вовсе не идет на пользу распространения государственного языка…»

И так далее и так далее.

Что касается государственного языка, то хоть в этом отношении Поммеру теперь не поздоровится.

В самом конце еще вставляют, что учитель часто наказывает детей безвинно и сечет их до посинения. Естественно, волостной старшина имеет в виду своего Юку, других примеров у него нет. Но кто знает, может, ему вспоминаются и те порки, какие он сам изведал дома и в школе, когда не мог выучить пяти глав из катехизиса.

Ученик подставляет ногу учителю.

Мужики подписываются. Как родители, а не как волостные выборные.

И трактирщик среди первых, хотя у него и нет детей.

Пусть господин инспектор все проверит и подумает, что делать с таким школьным учителем, как Поммер.

Волостные мужи до капли выпивают свои стопки, встают из-за стола, подбрасывают Краавмейстера в воздух и кричат: «Гип-гип, ура-а!». Это нелегко — подкинуть такую тушу, но волостной старшина чувствует себя на седьмом небе.

Хендрик Ильвес приходит в школу в темноте, держа свой ящик. Поммер еще не вернулся от врача. Кристина затопила баню, согрела воду и первым делом посылает в баню старого лейб-гвардейца. Долго плещется он теплой водой, основательно скребет себя и затем появляется в школьном доме, чистый и помолодевший, в старой посконной рубашке, которую дала ему Кристина. Ощущая блаженство и уют, сидит он на скамейке в школьной комнате, пока Кристина не приносит с чердака мешок с соломой и устраивает ему постель перед печью.

И вскоре усталый старик засыпает на своей новой квартире и спит сном праведника.

Каков он и есть. Или, может, что-то не так?

Как только деревья оделись в листву, учителева собака по кличке Паука стала бегать на станцию встречать поезда. Она давно уже взяла себе такую манеру и чуяла поезда, никогда не смешивая пыльный товарный с пассажирским, на котором мог приехать из города домой кто-нибудь из детей Поммера, чьи запахи у нее застряли в носу еще с тех пор, когда она была щенком. На перроне она усаживается на одном и том же месте, под зеленой таволгой, лапы вместе, значительно и с достоинством, сверкая гладкой черной шерстью, даром что породы она самой простой. Сидя там, она все видит и все схватывает, запоминает. Когда никто не сходит с поезда, она, едва поезд уйдет, семенит по пыльной дороге домой, волоча хвост. Ее прогулки на станцию чаще всего заканчиваются впустую, потому что у детей Поммера в городе много дел.

Но однажды вечером Паука замечает, как из вагона выходит молодой человек с редкими усами. Собака сходит со своего обычного места, радостно скулит и несется к приезжему. Это свой человек, от него пахнет Поммером.

Таким образом дом для Карла Поммера, ученика Тартуской семинарии, начинается еще на станции, где поезд останавливается лишь на минутку. Затем следует вечерняя дорога домой между нивами и рощами, с длинными тенями и заходящим солнцем, с собакой, весело бегущей впереди, важно задрав хвост.

И утром на троицу, когда роса еще сверкает на траве и листьях, сквозь открытое окно веет в кухню запахами сирени и нагретой солнцем деревянной стены, Карл усердно уминает блины с медом и молоком. Собака сидит на задних лапах под столом, положив морду на колени молодому человеку, слушает и ждет, что и ей перепадет кусочек.

— Карл, скажи, ты наелся? — заботливо спрашивает Кристина. Ей кажется, что сын в городе ужасно похудел.

Карл бурчит недовольно: да, конечно, он же навернул сейчас целую стопу блинов!

Поммер бросает на жену осуждающий взгляд: разве Карл все еще младенец, скоро сам станет учителем, сам знает, сколько ему есть!

Кристина начинает прибирать со стола.

Мужчины выходят из дому, прихватив картузы, хотя могли бы в такой теплый день обойтись и без них.

— Мама, пойдем с нами! — говорит Карл.

— Мне незачем, у меня дел много, — отказывается Кристина, а самой приятно, что сын ее позвал.

— Ну, пойдем, мы ненадолго, — не отстает сын.

Кристина все еще отнекивается, но когда ее зовет и муж, а сын говорит: «Опять все вместе побудем, как бывало», — она соглашается, ставит посуду на край плиты, в ряд, и скрывается в задней горнице. Когда Кристина возвращается с подаренным дочерью цветастым шелковым платком на голове, она вновь молода, проворна и по-своему привлекательна.

Карл зовет Пауку. Собаке не надо говорить дважды, и в ее старых костях весна пробудила тревожные, беспокойные импульсы.

Миновав погреб и баню, они поворачивают на поле. Паука бежит впереди, устремив расширенные ноздри на юго-восток. За нею уверенным шагом идет Поммер, затем сын, и последнею ступает Кристина. Порой, когда кто-нибудь сходит с узкой тропы на поле, эта цепочка перемещается, а то и вовсе распадается.

Они счастливы, что идут по знакомым местам, идут все вместе. С каждым годом такие прогулки все реже. И все-то спешат дети, будто их огонь подгоняет. У старших дочерей свои семьи, Анна сердится на отца, да и Карл не так уж часто наезжает в отчий дом. Только в каникулы или по государственным праздникам. Поммеру было бы по душе, если бы сын после семинарии приехал на учительское место в Яагусилла. Здесь и родной дом, и народ знакомый, сорок два школьника, сам Поммер ушел бы с должности, заботился бы о лошади и корове. Сыну было бы легче. Карл по своему образованию мог бы, конечно, рассчитывать и на приходскую школу, да кто знает, в наше время нелегко найти такое место.

Школьный участок в Яагусилла маленький, да и земля не так уж хороша: песчаная и глинистая, местами надо бы прорыть канавы. Здесь встречаются всякие почвы. Земля не восполняет вложенного труда сколько-нибудь обильно, скорее напротив, но она завоевана тяжким трудом, освоена, и другого такого клочка земли нет больше у Яана Поммера под солнцем. А в прочие светила он не верит.

Есть на белом свете одно солнце и одна жизнь.

Но Поммеров — двое, молодой и старый, остальные — дочери.

Дорогóй молодой Поммер поглядывает на отца.

Есть мужчины и с более широкими плечами, чем у его отца, есть такие, что и волосы у них погуще и голова продолговатее, но что из этого. Яан Поммер — его отец, пронизанный строгостью и таблицей умножения, — таким помнит его сын еще с люльки. Звезд с неба он не хватал, но хлеб у него всегда на столе. Даже мед и ветчина бывают, понемногу, однако ж есть все.

Карл чувствует, что спина отца защищает его и сейчас, когда он вылетел из родного гнезда. Хотя никто ему не угрожает и прямой опасности вроде бы тоже нет. Но чем образованнее человек, тем больше опасностей его подстерегает, опасности лезут в двери и окна, образование само — опасность.

Даже опаснее опасности.

Карл задумчиво смотрит на отцову спину и на большие березки на выгоне, чей шелест он слышит порой даже во сне в городе, будто они выросли там, на каменистом дворе шириной в ладонь, а не в далеком Яагусилла. В городе шорох берез заменяет ему широкую, как щит, спину отца.