Да, так и есть — вся тяжесть на душе и тоска, вся хмурь, что накопилась в нем против Анны, сразу же опали, все произошло как очищенье у коровы после отела.

Вороны каркают на крыше амбара, на них от нечего делать лает барбос, и дети ждут. На кончиках их языков уселись раздутым пузырем цифра 5 и жесткая 1 с ножками от лампочной проволоки.

В один из пасмурных декабрьских дней Анна приезжает домой. Поммер смотрит, как дочь сидит в бане на краешке постели, с тяжелым, неподвижным и пустым взглядом. В ее больших красивых глазах пропал блеск молодости и жизнелюбия, как будто ей вставили вместо глаз стекляшки, в которых отражается лишь тусклый свет керосиновой лампы.

Она только качает головой, когда у нее что-нибудь спрашивают. Нет, ей хорошо, она не хочет есть, нет, ноги у нее не затекли.

И так она сидит целыми днями и смотрит в пустоту. Ее не заставляют что-либо делать, ей ничего не говорят, не велят выйти прогуляться.

Сверчок верещит в печи, на дворе падает снег, но дух Анны сломлен. Ее любовь ушла, смысл жизни потускнел. Какие картины проплывают перед ее мысленным взором? Где найти опору и утешение?

Поммер не знает, что сказать, как ей помочь. Гораздо легче класть стены школы или требовать закрытия трактира, чем помогать дочери в ее сердечной беде.

Анна как бы на замке. Где взять школьному наставнику крошечный ключик, который открыл бы сердце дочери.

Настает пора размышлений, час прозрения.

Работа, водка и дочь — вот три вещи, над которыми бьется учитель, когда Анна сидит на постели, а он плотничает. Под шуршанье рубанка и визг пилы он думает с таким напряжением, что запотевают очки.

Какой толк от того, что весь эстонский народ, поголовно, умеет читать и каждый может нацарапать свою фамилию? Часто подпись встречается и там, где она не нужна, например, под жалобой. Работа и работа, труд и труд! Но какой толк от труда, если нет духовных запросов. Для многих, еще слишком для многих свет духовный окутан мглой, людей не интересует ни бог, ни черт и ни газета. Только бутылка водки блестит в непроглядном мраке, как дьявольское око.

Вот она сидит — как восковая статуя. «Что для меня священно, то ты порочишь, и бесчестишь ты дни духа моего», — вспоминаются Поммеру слова писания. Ей было здесь тесно и худо, голова разламывалась от боли, но теперь она вернулась и сидит на постели, тихая и покорная. Пожалуй, подействовала бы на нее березовая каша. Охотилась сразу за двумя мужчинами и перепутала письма, когда посылала им. Ну и простофиля! Как безграмотная или слабоумная. Хороший березовый прут навел бы порядок в ее любовном хозяйстве. Тогда и револьвер, пожалуй, не понадобился бы. Ишь ты, какая благородная мамзель, даже стреляется из револьвера, а то и любовь ей не любовь!

Любовь?

И это еще.

— Ты не хочешь пить, дочка, — спрашивает Кристина. — Я согрею тебе чаю и положу смородинного варенья.

А вот есть ли, к примеру, у него, Поммера, любовь к Кристине?

Милосердие — да, это он знает.

Милосердие и единомыслие.

Он сердито сопит, когда жена хлопочет вокруг дочери. А у нее самой разве нет рук и ног, чтобы принести воды или меду — есть в Яагусилла и то и другое, хотя летом семья и погорела. Здесь, в Лифляндии, всегда есть еда, сколько бы ни было пожаров и грабежей.

Дочь попала в беду из-за любви, сын — из-за отечества. Но разве это беда, надо работать!

Надо создавать любовь и отечество так, как он, Поммер, делает сани — выгибает в паровом ящике полозья и потом ставит распорки.

К рождеству Поммер приносит к баньку кудрявую елку и ставит ее посреди комнатки. От пахучего дерева веет спокойствием, покорностью и праздником. В доме лес, лунный свет что-то нашептывает в сумеречном углу.

Анна долго, остановившимся взором, смотрит на елку, в зрачках ее далекое, странное зарево, словно ожившее воспоминание.

— Отец, зачем ты принес елку, у нас же нет маленьких детей? — вдруг спрашивает она.

Поммер устанавливает елку, верхушка ее упирается в прокопченную балку потолка.

— Ты думаешь? — только и произносит он.

Анну посылают за яблоками на чердак амбара, в руке у нее короб. Девушка поднимается по лесенке, ходит по чердаку, выискивает яблоки в сене и осторожно, будто яйца, укладывает их на дно короба. Яблоки холодные, во рту появляется прохладная сладость, когда она откусывает одно. В ящике еще остались яблоки, она заботливо окутывает их сеном и чихает — в нос попала сенная труха. С коробом под мышкой спускается она по скрипучим перекладинам, и радость бытия бьется подспудными толчками в ее душе, робкая и едва ощутимая радость.

С разрумянившимися щеками входит она в дом, подходит к елке, снимает с головы шерстяной платок матери и начинает вешать яблоки на елку, привязывая нитками. Яблоки и три сальных свечи — такова их елка.

Вечером свечи зажигают. Простой, праздничный, по-домашнему скромный свет теплится в баньке. Три язычка свечей колышутся на большой елке. В углу каморки слабый свет борется с тьмой, и тени колеблются туда-сюда, особенно когда входят в дверь и дуновенье колеблет свечи.

Поммер берет в руки катехизис. Обычно он читает в рождество Библию, но этим летом ее поглотил огонь.

Зажигают лампу на время чтения. Свечи горят тускло, при них читать трудно, даже если подносить книгу к самым язычкам огня.

Учитель выбирает подобающее место в книге и кашляет, прочищая горло. Жена и дочь оставляют свои занятия и устраиваются слушать.

— …И произошло это в те дни, когда пришло слово от императора Августа, что весь мир земной должен быть переписан. И все пошли, дабы их переписали…» — торжественным голосом читает Поммер.

Простые слова вдруг западают глубоко в душу Анны, будто обнажают ее с болью. Сколько раз прежде она слушала это, еще с детства помнит начало евангелия от Луки, но только сейчас, когда сердце ее растревожено, когда оно как кровоточащая рана, ей вдруг стал понятен смысл этих слов. Ведь она одна из тех, кого хотели переписать и кто сам собрался в дорогу, чтобы дать себя переписать — «каждого от своего города». Она ушла отсюда в город полтора года назад, хотя и побыла после окончания женской гимназии дома только год. В ней поднялось такое беспокойство, что его ничем нельзя было унять.

И не ее ли это история, не ее ли возвращение в дом родной? Теперь она под кровом отчего дома, с тем чтобы ее записали при отце с матерью, там, где она родилась, и тем самым дали силу ее ослабшим чувствам, подкрепили ее изболевшуюся душу. Она здесь, чтобы дать себя записать для жизни новой и заново родиться в почерневшей от копоти бане.

У нее открываются глаза, она вдруг видит многие вещи совсем в ином свете. Слова евангелия открывают для нее не чудо, но жизнь, они глаголят языком ее собственного отца, ровным огрубелым голосом старого человека. Это и есть для нее самой император Август — ее отец в своем домотканом сером пиджаке, она видит его при свете старой лампы.

Поммер бросает на домочадцев привычный взгляд из-под очков. Но семьи, когда-то большой, уже нет. Все ушли в город, чтобы дать себя переписать, и за столом сидит лишь маленькая Анна, крохотная девочка с мышиными хвостиками косичек, и широко открытыми глазами смотрит на отца, как будто сидит на уроке. Анна опять стала малым ребенком, ее сердце болит по простым, сделанным отцом игрушкам, ее голова озабочена: пустят ли ее в мороз во двор. Чувства, которые не выразишь словами, предчувствия и любовная тоска еще не свили гнезда в ее сердце, ее мир еще прост и негибок.

И ей жалко, что она еще не изведала и не постигла многого. Но она уже почувствовала, что не понимала раньше слов отца, они были для нее лишь школьными заповедями и запретами, только голосом, но не чувством.

С большим трудом начинает она понимать, что она, ее обращенное в себя существо — это еще не все, а только часть обширного мира. Людской лес шумит вокруг нее, она вступает в него и дает вместе со всеми записать себя ради тяжкой жизни и еще более тяжкой любви.