Школьный наставник нетерпелив, как большинство правдоискателей. Он хочет скорей доискаться истины и начать урок пения. Сперва справедливость, лишь потом — пение, таков его принцип.

Что же сам Поммер положил в основу своей жизни?

Кто из этих одиннадцати-двенадцатилетних школяров сможет или осмелится спросить его об этом? Они не решатся и не сумеют. Ни теперь, ни в будущем. Даже когда их детям будет столько же лет, как сейчас им самим. Тогда они, пожалуй, осмелятся спросить, но не сумеют, что еще хуже. И откуда им знать, каким должен быть этот наисправедливейший школьный учитель? И что такое справедливость, что такое истина? Они не спросят, а если бы и спросили, Поммер не смог бы ответить.

Если даже Иисус Христос не сумел ответить Понтию Пилату ничего вразумительного, какого же ответа ждать от школьного наставника Поммера, он ведь не какой-нибудь искупитель.

Да сейчас и не время для мрачных вопросов, сейчас, в солнечный весенний день, когда так зазывно журчит ручей и детей влечет к воде, на луг, к ягнятам, телятам и жеребятам, домой.

Но потайной глазок учителя замазан картофельным пюре, а такие вещи никогда не приводят к добру.

Кто-то из них отведает сегодня палки, это ясно.

Вскоре виновник найден, Поммер обнаружил подходящий сорт пюре, оно в щербатой миске Краавмейстера. Отец, идя в волостное правление, занес ему, ночевавшему здесь, горячей мятой картошки.

Дальше все происходит как по нотам.

Дети относят свои узелки в кладовку, толкаясь и щипаясь в полутьме; но в класс возвращаются притихшие, даже немного испуганные, хотя их томит любопытство: что будет с Юку, который недавно так щедро раздавал всем пюре из миски — нате, Ээди и Яан, нате, Тынн и Элиас!

Тем временем виновный отведен за кафедру и лежит согнутый на костлявом колене Поммера, как складной ножик.

Учитель точными, заученными движениями стягивает с него штаны, и трость вступает в действие.

Из класса не видно того, кто подвергается порке, массивная кафедра заслоняет все. Лишь сгорбленная спина учителя и мелькающая палка. Дети взирают на происходящее со страхом и любопытством, только Эрсилия Пюви равнодушно листает песенник, как будто все это нисколько ее не касается.

Лишь недавно Юку требовал от всех, чтобы, входя в класс, вытирали ноги, и звонил в изъеденный зеленью медный колокольчик. Тогда в его руках была вся полнота власти. Сейчас палка прохаживается по его мягкому месту, совершилось полное его падение.

Очки Поммера поблескивают, сердце его переполнено суровым, но справедливым гневом. Никто не избежит кары, если осмелится замазать его глазок.

Ему не нравится, что мальчишка не ревет как полагается. Что за чертов писк и скулеж? Будто пес, попавший под тележное колесо. Разве не учили его уже две зимы, чтобы произносил он слова ясно и смело? И что за человек, да еще хозяин хутора может вырасти из такого пискли! Нет, это никуда не годится. Это никак не согласуется с убеждениями Поммера. Он знает: ребенок должен кричать. Если затаенная злоба и упрямство останутся внутри, не выльются вместе с криком, то детское сердце ожесточится и все пойдет прахом. А плач — это уже почти примирение, признак того, что упрямство ребенка сломлено.

Он снова поднимает палку.

И вдруг юный Краавмейстер кричит резким, пронзительным голосом. Наконец-то у мальца упрямство вышло наружу, наступил катарсис.

Учитель кладет палку на кафедру, натягивает штаны на исполосованный зад мальчишки и произносит:

— Так! Будешь теперь помнить, что картошку едят, а не мажут ею двери!

Мальчуган хнычет, у него кислое, все в подтеках от слез лицо. Но все же он опять на своих ногах, а не скрюченный лежит на колене у Поммера, а это уже большой шаг вперед.

— Ступай на кухню, умойся! И отчисти дверь.

Тем временем в классе отделяют «овец» от «козлищ».

Кто совсем безголосый или не умеет выводить мотив, те, естественно, «козлища». Им не место на уроке пения; незачем тут торчать зря и гримасничать, такие Поммеру не нужны. Всех мальчишек, у которых душа не певучая, собирают и под водительством Арнольда Кообакене посылают в дровяной сарай, складывать поленья в штабеля. Должна же быть польза и от бездарных.

Кто же они такие — те, что никак не выводят напев?

Разве это так важно?

Двое-трое просто упрямцы, дома их научили, что пение — не мужское дело, и они в жизни не раскроют рта ради пения, хоть убей. Одному батрацкому сыну отец сказал, что в их роду никто не умел петь, зачем же и ему учиться. Первое дело — работа, хлеб насущный, а распевать песни не столь важно. Пусть поют те, кто сыт по горло.

Это, конечно, верно, но кому же тогда петь? Многие ли сыты? И сыты ли все те, кого такими считают? Впрочем, складывать дрова в сарае тоже совсем не плохо. Можно и поозорничать, если пораньше управишься или Арнольд Кообакене чуть отпустит вожжи.

Юный Краавмейстер умывается в кухне учителя и возвращается на свое место. Он-то певец что надо — и останется им, даже если зад весь в рубцах.

Поммер стучит смычком по столу: внимание! Затем он кладет подбородок на скрипку и начинает ее настраивать. Это надо делать очень тщательно, нет ничего хуже, чем фальшивый звук.

Он проводит смычком по струнам, прислушивается и подвинчивает колки. Поглядеть на него так — Поммер сейчас кажется необыкновенно нежным. Он благоговейно вслушивается в звуки скрипки. Лакированная желтая скрипка будто нашептывает в его большое волосатое ухо что-то манящее, мягкое.

В ушах детей это пиликанье звучит так:

Ни-ить! Ни-ить! Ни-ить! Ни-ить!

Пря-жа! Пряжа! Пряжа!

Шнур-р! Шнур-р!

Узел!

Наконец нужный тон нащупан. Это большая радость. Глаза у детей сияют, звонкие голоса заполняют школу. Даже тем, кто складывает дрова, становится веселее. И вдруг кому-то из них в глубине души становится жаль, что он не умеет петь. Конечно, вслух они об этом не говорят, какое там! Только с еще большим ожесточением швыряют серые осиновые поленья, словно те в чем-то виноваты.

Солнце в небе прошло уже немалый путь и забежало далеко за линию полудня. Оно проделало три четверти своего круга над школой и сейчас как раз выглядывает из-за ее крыши, косо светит в дверь дровяного сарая, на сухие поленья для поделок, что стоймя стоят в углу.

В классе солнечные лучи тянутся к карте полушарий и, пробившись через светлый поток пыли, отсвечивают на Великом океане. Поммер отбивает такт, напряженно и сопереживающе смотрит на детей.

Все течет в Великий океан, все — как вода, будь это песня или весна. Течет и Поммер, медленно, неподатливо, но все же течет. Великий океан всюду, и школа в Яагусилла всего лишь крошечный островок с сорока двумя учениками, с Библией, цифирью и керосиновыми лампами. Простая житейская правда, точно теплый весенний ветер, окутывает все, стирает краски и все заставляет течь в одном направлении.

Что видят дети своими чистыми голубыми глазами сейчас и что увидят в будущем?

Знают ли они, что Поммер, этот скуластый человек в белом шейном платке, открывает перед ними волшебные ворота в страну, где хозяевами будут только они? Велика ли беда, что в этих воротах стоят слово и палка.

Слово и палка и добрая воля.

Нет, так дело не пойдет. В одном месте они совсем фальшивят. Хор разваливается, как неутоптанный стог сена.

Учитель в сердцах останавливает поющих, велит им сесть и терпеливо объясняет, как надо петь это место.

Выше, да, непременно выше. Он напевает сам. Неужели они не слышат и ему придется снова пиликать им на скрипке?

Мысли детей разбредаются. Так же как у самого учителя, хотя он и не хочет в этом признаться. От солнца исходит какая-то истома, ветер подсушивает землю, блестят лужи, и бугры уже сухие. Скоро можно выезжать в поле.