— читает наизусть Видрик. Анна смотрит на него горящими глазами. Да, все было так, как сказано в стихотворении, — в мае.

Анна бросает через стол на отца хитрый взгляд и затем спрашивает у матери:

— А как вы познакомились в свое время?

Кристина оживляется.

— Батюшки, да это было так давно, кто помнит… Яан тогда помогал кистеру на сенокосе, а я служанкой на соседнем хуторе была… Однажды, не помню уже, что мне понадобилось, пошла я на Веэрику — был такой хутор, — прямая дорога шла краем сенокоса. Яан как раз клал сено в копну… Я испугалась его, глаза у него были острые, как посмотрит на тебя, будто кольнет… Да, испугалась, хотя пугаться было нечего… Молодая была… Когда шла обратно, дала мне хозяйка Веэрику миску со студнем, они теленка зарезали. Миска была завернута в старый выцветший платок. И вот, как только я увидела Яана на сенокосе, не посмела просто пройти мимо него. Пошла в обход, по опушке, кралась, чтобы Яан не увидел, и бросила узел в кустах крушины, сделала большой крюк, обходя Яана…

— Да, в обход пошла, задрав голову, вдруг я тебя съем, — усмехнулся Поммер.

— Дома хозяйка меня спросила, куда дела платок, я молчала и не знала, что сказать, подумаешь, какой-то платок, вот бы миску вернуть, ее надо будет отнести обратно хозяйке Веэрику. Вечером в сумерках пошла я на сенокос к кистеру, посмотреть, может, найду миску. Миска оказалась под кустом крушины, но — пустая! Яан, нечестивец, съел студень…

— Да, съел, — смеется Поммер. — У меня был с собой ломоть хлеба и нож. Заметил еще раньше, что это девчонка из Ассаку по кустам крадется… Потом подошел, смотрю — студень в миске в кустах!

Зачем она, думаю, сунула его сюда, студень скиснет от жары. И съел его. Шутки ради, конечно, не без этого… В воскресенье у церкви похвалил ее: мол, спасибо, Кристина, что принесла мне такой вкусный студень…

— Ты, Яан, скажи лучше, как на самом деле было! — посмеивается жена.

— На самом деле… Хороший был студень, но пронесло от него… Не сняли кровяную пену, когда варили.

Все развеселились, Поммер усмехается.

Пора приступать к делу.

Фридрих Кульпсон ерзает на гнутой скамейке, набирается смелости, отпивая ликер из кружки, и решительно заявляет:

— Господин Поммер, я прошу руки вашей дочери Анны!

Мать и дочь сдерживают дыхание.

Наконец-то!

Но Поммер не спешит, он вынимает трубку изо рта, трогает пальцами чубук.

Здесь, под зарослями дикого винограда, он должен решить судьбу своей младшей дочери, как решил судьбы старших. Все женихи сидели тут же. Разница разве что в погоде, в напитке, который они брали с собой, и в них самих. Жених Лидии был неуклюж и робок, не решался выговорить что-нибудь разумное, осмелился, заикаясь и запинаясь, сказать лишь о телке и жеребенке, так что жалко было смотреть на него, а чем плохо они живут сейчас! Телеграфист гордился тем, что состоит на казенной службе, об этом только и говорил, но сватовство было коротким и ясным, как телеграмма.

И вот сын Кульпсона… Славный малый, говорит на трех языках. Есть и в этом движение времени, муж Лидии говорил только по-эстонски, вернее — на сангастеском диалекте, телеграфист вставлял немецкие слова, а вот со слов жениха Анны даже какой-то паршивый сарай — «wunderbar» и «изумительно». Это насквозь современный человек, он меньше всех ратует за отчизну, не как те двое, хотя самый ухоженный из всех.

Поммер размышляет. Анна все-таки вертихвостка, умчалась отсюда, хвост трубой, а вот все же вернулась просить отцовского благословения выйти замуж! Розог бы ей, да уж ладно… Пусть! Небось, сама знает…

Вот тебе раз! Кофе остыл. Что за хитрое питье, изысканное зелье. Но пусть, пусть… Что же делать с Анной, может, все же выдрать ее?…

Все трое ожидают.

— Господин Кульпсон, вы сказали вначале, что жизнь цыгана прямо-таки wunderbar, — наконец произносит задумчиво Поммер.

— Да, я сказал это! — спешит подтвердить жених.

— Все это, может быть, и прекрасно, но муж должен заботиться о жене, у него должен быть кров и надежная должность. Если все это есть, то — да, конечно, он может и цыганом быть, если хочет. Когда найдете себе надежную службу и пробудете на том месте с год, то приходите снова…

— Отец, но я сама… я… — пытается Анна что-то сказать.

— С тобой мне говорить не о чем, я говорю с господином Кульпсоном!

— Значит… нет! — глухо произносит жених.

— Через год продолжим разговор, — остается учитель при своем.

— Отец, у него же есть должность! — в отчаянии восклицает Анна.

Поммер не спеша выколачивает трубку о скамейку.

— У него должна быть прочная должность, которая кормит, и ясная цель перед глазами.

Кульпсон съеживается, его карие блестящие глаза будто гаснут.

— Может быть, ты, Яан, все же… — пытается Кристина смягчить сердце мужа.

— Женитьба — это не из-за коровы торговаться!

Анна глотает слезы, ее красивое нежное лицо невольно кривится. Ее счастье растоптано, любовь поставлена под вопрос. Теперь только и остается, что топиться или лезть в петлю. Она ненавидит отца, этого бездушного, на ее взгляд, человека, сделанного будто из куска льда и непреклонно засовывающего в карман трубку — по ту сторону стола.

Как цветок-ноготок цвела она в этой тяжкой, среди бед и маяты, жизни, пока не нашла Видрика и поняла, что этот несмолкаемый, как в пчелином гнезде, гул в душе — не что иное, как желание любить.

Знает ли отец, что такое любовь?

Нет, пожалуй, не знает, он ратует за справедливость и порядок, но пусть он скажет, совместимы ли с любовью эти две вещи?

Анна вытирает слезы платком, который вышила сама. Им с Видриком придется, видно, бежать далеко, в чужие края, где их никто не знает. Переселиться в Россию, далеко-далеко, свить свое гнездо в первозданной глуши: ведь в Германию податься нельзя, хотя там кирпичные дома, — именно такой дом мечтает выстроить Видрик.

— Заночуете здесь? — спрашивает Поммер таким тоном, будто ничего особенного не произошло.

Анна отрицательно поводит головой. Здесь?! Ни за что на свете! Если бы еще отец принял сватовство, дело другое… Нет, нет… Анна вытирает лицо, она похожа на школьницу из Яагусилла, которой дали встрепку, на одну из тех, которых она сама помогала отцу воспитывать.

Господин Кульпсон ничего не говорит — он уже получил свою порцию розог, — сопя надевает пальто и котелок.

— Если хотите, я запрягу лошадь и отвезу вас на станцию к вечернему поезду, — говорит Поммер.

— О нет, мы пойдем лучше пешком, вечер погожий, подышим свежим воздухом, — отвечает дочь.

— Всего хорошего, милостивая сударыня, — кланяется Кристине Кульпсон.

Они уходят.

И дети, которые смотрят им вслед из сарая, удивлены, почему их красивая тетя и ее еще более красивый жених так опечалены после питья кофе.

Снопы ярового сушатся на вешалах, рожь — в риге.

Поммер рубит на краю пастбища мокрые от дождя, осыпающиеся каплями ольхи. Они понадобятся для печи в риге, сырые ольхи, правда, не бог весть какое топливо, но где найти лучшее.

Все небо в тучах, нудный косой дождь сечет и деревья и самого учителя. Поммер, расправив плечи, подходит к следующему дереву и вгоняет лезвие топора в мягкий ствол. Сверху ему за шиворот сыплются крупные капли.

Мысли учителя сегодня столь же безотрадны и тягостны, как и погода. Забота и горечь давно уже закрались ему в душу, еще в хорошую погоду, сейчас они лишь сгустились и стали будничными. Поммер вдруг чувствует, что все пошло прахом, ничто не дало плодов, все суета сует, всяческая суета и томление духа.

Была школа, но она сгорела, дождь мочит золу и вымывает головни. Волость устроила толоку, привезли груду кирпичей, наняли строителей; но где они сейчас? Начатые стены стоят, красные, посреди двора, ящики с известкой валяются под дождем, а строителей нет уж сколько дней. Когда еще выстроят дом, если и впредь все пойдет так?

Школа для волости вообще как бельмо в глазу, лучше бы ее и не было. Учитель сам как прокаженный, волостные мужи избегают его; выборных раздражают его вечные требования.