Но сердце стучит в груди, в ушах гудит.

Он останавливает лошадь и смотрит, не пострадали ли от гонки хомут и гужи. Нет, не пострадали, только вздрагивают бока лошади. Доска хорошо привязана к задку саней. Поммер стоит на обочине, пускает воду и думает: будь у него в руке мел, он написал бы что-нибудь на тусклой поверхности доски, попробовал бы — хорошо ли пишется. Попадаются доски твердые или все в жире, так что не поддаются мелу, хоть ты что.

Что бы он написал на ней?

Он сует сверток с бутылками чернил поглубже под попону, в ноги, поправляет сиденье и забирается в сани.

Да, нет спасу от зла, оно подстерегает тебя везде и во всем, превращает твою жизнь в дикое сновидение, а сон в беспокойное барахтанье, зло залезает в душу, как струнец, и ничем его оттуда не выгонишь.

Поммер поправляет вожжи и сопит. Злые и злобные мысли… Редкий день в жизни ты не встречаешься с ними, потому-то такие дни блаженство. Н-да…

Они со своей лошадью, ступающей по серому снегу, словно на наковальне. На них давит сверху тусклое чугунное небо, внизу — серебристо-серая земля. Но они не думают об этом, и такое сравнение для них не существует.

Кристине не дает покоя совсем земная, будничная и простая мысль; повернув голову, она вдруг спрашивает у мужа:

— Яан, упаси боже, ты купил в городе револьвер?…

Школьный наставник вздрагивает, голос жены звучит для него неожиданно, будто заговорил придорожный камень или заячий след.

Не произнося ни слова, кладет он на колени жены на скрипящий тулуп свое огнестрельное оружие.

— Трубка! — удивляется Кристина.

Да разве мог бы учитель так вдруг обзавестись револьвером! И в самом деле перед женщиной не что иное, как истертая до блеска трубчонка из березового корня.

Поммер усмехается — надо быть хитрым! Да и что дало бы, если бы они повернули назад? Человека всегда одолеет разум человечий. И зло можно осилить уловками, ведь и само зло — это уловка.

Кто знает, может быть, теперь он написал бы на доске, сзади, совсем иные слова, чем не так давно, — что-нибудь смешливое и спокойное, потому как зло липнет к человеку как пот, кашель или одежда.

Когда же его мысль снова возвращается к младшей дочери, ему кажется, что и в этом деле нужна какая-то особая уловка. Сначала он еще не знает, что бы это должно быть, но какое-то предчувствие, озарение уже брезжит в его голове.

На следующий день после утренней молитвы Поммер с помощью ребят прибивает новую доску к трухлявой, изъеденной точильщиком стене в Парксеппа.

Вначале он велит мальчишкам посмотреть и выверить, правильно ли висит доска, но когда дети не приходят к согласию, Поммер приказывает Ээди Рунталю и изрядно выросшему за лето Юку Краавмейстеру держать доску, а сам подходит к печи, прищуривает один глаз, смотрит и примеривается. Доску можно было бы выровнять и по бревнам стены, но они чертовски кривы, кто знает, были ли они прямее, когда их клали. Неожиданно для самого себя он мурлычет песню: «Когда еще я молод был, молод был…». Ааду Парксепп пятит в оглобли саней буланого, поедет, видно, возить хворост, одет он просто, в робу, на голове истрепанная ушанка.

Руки мальчишек устают держать доску, она сдвигается с места.

— Ээди, подними свой край повыше, — велит Поммер. — Еще! Еще!.. Юку, опусти чуть-чуть… Эрсилия, как ты думаешь, правильно сейчас висит доска?

Дочь портного краснеет.

— Да, правильно.

— Я тоже так думаю. — Школьный наставник подходит к доске, держа руки за спиной. Его взор останавливается на дочери батрака из Соонурме, маленькой девчушке из младшей группы.

— Ты, Хильда, подойди к доске и попробуй, не слишком ли высока доска для тебя.

Девочка подходит и останавливается возле мальчишек — нет мела.

Поммер вынимает из кармана газетный сверток, разворачивает его, берет кусок мела и протягивает его Хильде.

— Пиши: буланый Ааду Парксеппа!

Доска установлена как надо.

Затем учитель принимается вбивать топором в стену кузнечные гвозди. Бом-бом! Бом-бом! — в тиканье древоточцев, в давнопрошедшие времена!

Бом-бом!

— Смотрите, дети, вот такими же гвоздями прибивали к кресту нашего Спасителя, — объясняет Поммер. — И эти гвозди вбивали в ладони и ступни.

— Ужасно больно было, — вздрагивают плечи у Ээди Рунталя.

— Кто об этом думал! Злые люди никогда не думают о других, потому они и злые, — говорит учитель между ударами обуха.

— А почему они прибили его к кресту? — испуганно спрашивает маленькая Хильда.

— Потому, что он был праведный человек и Иуда, его ученик, облобызал его и тем самым предал.

Поммер еще раз осматривает все гвозди и давит обеими руками на доску. Закрепилась, не двигается. Детям теперь уж не сдвинуть ее с места.

Отсюда, с черной глади доски, буквы белыми птицами разлетаются во все стороны, здесь их гнездо.

Буквы — как воробьи.

Как трясогузки.

Как мухоловки.

Самоуверенные цифры, единицы и семерки и подобные надутому пузырю пятерки. Все они пока что отдыхают на доске, под рукой Поммера, и готовы взмахнуть крыльями. Их еще нет здесь, но они где-то поблизости, в этой натопленной комнате.

Поммер кладет топор на стол и говорит:

— Голова должна разуметь. Человеку на белом свете не на что надеяться, кроме как на свою голову. Посмотрим теперь, как обстоят дела с вашими головами и много ли в них этого самого разуменья.

Дети благопристойно сидят за длинным столом, честь честью положив руки на колени, они смотрят Поммеру в рот и не шевелятся. С крыши плюхается капля, на дворе туманно, оттепель. Вдалеке, за двором Парксеппа, виднеются лилово-бурые болотные березы. Можно подумать, что стоит настоящая весна — март или апрель.

— Из восьми вычесть три, прибавить девять… Сколько получится?

Дети съеживаются, как весенний снег, хотят быть маленькими и незаметными.

— Юку!

Сын бывшего волостного старшины вскакивает и выпаливает:

— Четырнадцать!

— Правильно, садись!.. К семи прибавить два, вычесть пять, прибавить двенадцать, отнять десять! Быстро! Вы должны отвечать, как молния бьет! Если вы не сумеете считать в уме, вас будут надувать на каждом шагу. Жуликов полно везде… Кто пойдет батраком, того будет обманывать хозяин, кто уедет в город, того обчистит какой-нибудь приказчик. А если кто из вас станет волостным старшиной, тоже должен очень хорошо считать, сколько денег дать богадельне, сколько еще куда-нибудь… — объясняет Поммер, заложив руки за спину и челноком ходя перед доской в своем сером домотканом пиджаке. — Скорей, скорей! За это время вас уже мигом успели обмануть!

Ээди Рунталь усмехается недоверчиво, вернее — лишь пытается усмехнуться, но Поммер уже впился в него ястребиным взором.

— Ты никак смеешься! Над чем ты смеешься!

Это как гром среди ясного неба.

Нет, это не злость, а нетерпение. Его раздражают тусклость и рассеянность на лицах детей. Он хочет, чтобы школяры были такими же резвыми и деятельными, как он сам.

Он подбегает к ученику, хватает по дороге свисающую с потолка проволоку от лампы и размахивает ею перед Ээди.

— Что ты смеешься? Сколько получается? Отвечай!

— Шесть! — краснея, говорит Ээди.

Учитель вдруг резко останавливается и с удовольствием смотрит на мальчишку.

— Верно! Но не смейся как девчонка! Вот, повесь проволоку обратно.

Ээди берет у Поммера почерневшую от копоти проволоку, влезает на неуклюжий табурет и прикрепляет ее.

— Четырежды семь, отнять девять, прибавить двенадцать!

Ааду Парксепп подъезжает с большим возом дров к поленнице на дворе и опрокидывает сани; дрова с треском и стоном валятся на подтаявший снег, как будто им жалко покидать сани. Слякоть чавкает под постолами Ааду; лошадь фыркает… Сегодня катеринин день.

Поммер будто избавился от пут, поездка в город странным образом очистила его и вернула ему то, что как бы пошатнулось в нем. Любовь и страдания дочери озарили его душу.