— Мы со сходом выборных обсудили записки обследования крестьянским комиссаром и уездным доктором, — официально и громко вещает Краавмейстер: старый гвардеец туг на ухо, — и находим, что ты человек мастеровой, сапожничаешь, а летом даже помогал строить дом Ааду Парксеппу…
— Да, помогал, это верно, — радостно отзывается солдат. — За две недели заработал почти четыре рубля.
— Вот видишь, это выходит почти тридцать копеек в день… У тебя два вполне трудоспособных сына, один в батраках, а другой извозчиком в Тарту. Не так ли?
— Так точно, господин волостной старшина, — не моргая, отвечает старик браво, как когда-то его учили в армии.
— Сыновья зарабатывают достаточно, чтобы содержать тебя, старого отца, к тому же ты прирабатываешь и сам. — Краавмейстер делает паузу и продолжает сурово: — Мы решили не давать тебе никакого вспомоществования от волости. У нас есть старики, у которых не осталось никакого кормильца и которые сами уже не в силах пошевелить пальцем.
Веселый задор, готовность отвечать гаснет на лице Хендрика. Он не ожидал такого оборота. Но это еще не все.
— Твой сын Яан всю зиму жил в волостной богадельне, у тебя, хотя ему никто не давал на это разрешения. Это нарушение всех правил и решений схода выборных, — зло поучает волостной старшина. — Поэтому мы решили выселить тебя из богадельни.
Солдат дергается на скамье, мускулы его лица делают странное, хватающее движение, как будто он хочет поймать ртом муху и тут же отказывается от своего намерения.
— Что же мне делать? — убито спрашивает Хендрик. — Куда же мне старому деваться?
— У тебя же сын извозчиком в Тарту, — напоминает Якоб Патсманн.
— В Юрьеве, — поправляет Кууритс.
Да, Тарту теперь и в дальнейшем зовется Юрьевом, как это стоит в высочайше данном распоряжении.
— У сына своя жизнь, — беспомощно бормочет Хендрик. — Как я поеду ему мешать? И что мне там, в городе, делать, чужие люди, чужой уклад. Нет, туда я не поеду…
— Как хочешь, но из богадельни ты должен перебраться. Чем раньше, тем лучше, — холодно произносит Краавмейстер.
— Почему же с этим такая спешка? — спрашивает Пеэп Кообакене.
— Пустим сразу же Притса Йоозика, — отвечает волостной старшина. — У него на прошлой неделе умерла дочь, старая дева. Жена у Притса умерла очень давно. Притс лежачий больной, ходит под себя; куда еще нам его девать? Надо договориться с каким-нибудь бодрым стариком из богадельни, пусть он ухаживает за Притсом, три рубля кладем, чтобы кормил и убирал. Иначе не выйдет.
— Злая штука эта жисть, — глубоко вздыхает Хендрик Ильвес. — Нет ничего хуже, чем садиться на шею другим. Пока сам руками шевелишь, еще живешь…
Действительно, теперь-то он вольная птица со своей медалью за храбрость и маленьким ящиком, где у него и дратва, и шило, и штык… Прошение, посланное в Тарту господину комиссару, совсем не помогло… Сын-извозчик — грубиян, другой сын, батрак на хуторе, сам без постоянного места, он то на этом, то на другом хуторе. Да и какой хозяин захочет взять батрака вместе с его старым отцом?
Краавмейстер роется в нагрудном кармане, там шелестит бумага — жалоба на Поммера.
— Возьми Хендрика Ильвеса в школу на квартиру, — говорит он. — Пока, а там будет видно. У тебя школьная комната летом пустует.
Пока, а там видно будет? Нет, Поммер не согласен.
— Законом запрещено, чтобы чужой человек летом жил в школьном доме. Как же я смогу отвечать за дом, если в нем живет чужой?
— Каким законом запрещено-то? Если и есть такой закон, то школа принадлежит все-таки волости и волость может временно принять другой закон.
— Поммер, будь христианином, куда этому Хендрику деваться, — вставляет скотник. — Дай моему сверстнику кров.
Хендрик тоже оживает, хотя он уже полностью препоручил свою судьбу на усмотрение милостивого бога и схода выборных. Вернее же — наоборот, выборных и бога.
— Я человек тихий, не кричу и не шебуршу, починю тебе не одну пару башмаков бесплатно или из обрезков сколочу загон для свиньи…
— Это я и сам умею делать, — бросает Поммер.
— Возьми, Поммер, выручи волость из беды! — просит и помощник волостного старшины Патсманн.
— Я покажу тебе на большой карте все места, где я воевал с супротивниками царя, — обещает Хендрик. — Я расскажу тебе о Турции, пока захочешь слушать… И о русских князьях.
Князья учителя не интересуют, но Турция — да. География — его слабость, география и географические карты.
— Я могу и дрова колоть, — продолжает старый лейб-гвардеец, заметив, что лицо учителя смягчилось.
— Если бы они были! — вздыхает Поммер.
— Как же так нет, — удивляется волостной старшина. — Волость привезла тебе весной три сажени дров.
— Надолго ли их хватит, если стены продувает ветер, не держат тепла.
И тут вернулись к тому, с чего начали.
— Дело решено, — твердо говорит Краавмейстер. — Ты, Хендрик, сегодня же переберешься в школу и останешься там, пока волость не найдет тебе другую квартиру.
Писарь делает пером лихой росчерк на волостной бумаге.
Вскоре волостные выборные, Поммер и Ильвес прикладывают руку к бумаге с решением. За Кообакене, как всегда, делает это Якоб Патсманн.
Люди собираются идти по домам. За окном ярко светит солнце. Только что распустились кусты смородины под окном, зеленеют побеги трав. Кообакене после волостного зала во всю распахивает кожух.
На дворе волостной старшина дружески берет под локоть старого Хендрика и говорит полушепотом, чтобы старик шел в трактир, ему надо поговорить со старым солдатом.
Старый лейб-гвардеец, польщенный, поворачивает к трактиру.
Поммер идет домой, размахивает руками, сердито кашляет и трогает рукой бороду. Новый квартирант совсем не по душе ему. От этого бродяги и пьяницы винная зараза проникнет и в школу. Ведь школа только чуть в стороне от трактира, через перекресток. Как часто доносится в класс пьяный гомон пьющих хуторян, и он бессилен против змия. Будь у него голос, схожий с иерихонской трубой, и то не осилил бы. Дети, молодые восприимчивые ростки, разве мало слышат они пьяный гвалт отца или братьев, чтобы даже здесь, на малом клочке нивы просвещения, в их уши снова и снова заползала бессмысленная пьяная дурь.
Кристина стоит во дворе, держа руки под чистым передником, и ждет мужа.
Крыжовник за домом выпускает листья. Поммер на мгновенье останавливается и смотрит. Хорошо стоять вечером в юрьев день возле кустов, подставив нежным лучам солнца свое восточно-балтийское лицо.
— Яан! — вдруг восклицает во дворе Кристина и в отчаянии машет руками.
Поммер не понимает, что хочет жена, что с нею такое, но в ту же минуту он инстинктивно оборачивается. По дороге в его сторону мчится пестрый пес, поджав хвост.
Неужели бешеный?… Кто его знает?
Школьный наставник быстро осматривается. Прихожая трактира пуста, только лошади волостных выборных тупо застыли у изгрызанной коновязи.
Убежать и скрыться он уже не успеет.
Поммер и собака, на большаке двое, око за око, зуб за зуб, как два враждебных мира.
В последнюю минуту учитель одним движеньем отрывает от своего забора жердь и смело выходит навстречу бродячему псу.
Увидев жердь, собака свирепеет, глаза ее зло блестят, сверкают зубы. Если пес и не был бешеным раньше, то сейчас он наверняка взбесился.
Поммер уже не молод, его движенья не столь быстры и легки, как в юности, когда он мог ловко вскочить на лошадь с самой высокой холкой или двумя-тремя меткими ударами повалить в трактире или на ярмарке какого-нибудь бахвала, так что тот не успевал сосчитать до трех.
Человеческими и лошадиными уловками сейчас не обойтись. Против собаки нужны собачьи уловки.
На мгновенье собака замирает на месте, глаза ее неподвижны — будто под желтым пеплом.
Школьный наставник уставился на своего врага. Пес был чужой, пестрая пастушечья собака, должно быть, дворняжка кого-нибудь из хуторян. А то разве она шлялась бы по большаку и ярилась на встречных?
