Скворцы посвистывают что есть мочи из своих скворечников; вечная изначальная сила подгоняет их.

Да, именно в такой день отнимают плоть и взамен одаривают духом.

Яйцо и пальмовая ветвь — оба вечнозеленые.

Карл выходит из ворот, идет мимо лавки, откуда пахнет кожей и дегтем, поворачивает на дорогу в Соонурме. Все больше и больше обнажается темное безжизненное лоно земли, дорога раскисшая, грязная. Когда он ступает в сторону от дороги, в снег, след его заплывает водой.

Его глаза блестят, он ощущает в себе силу, как будто в нем пробегает порыв ветра.

— Яйцо и пальмовая ветвь в стуже мне как надежда остается, — взволнованно бормочет он.

Сквозь мглистый день светится слово, рождаемое самой природой и оживающее в душе.

— «Дремотное солнце весны настороже…»

Мокрый снег хлюпает под ногами, но Карл ничего не замечает. Он разговаривает с солнцем, которое там, вдалеке, за туманными лесами и за ночью, однако он видит его перед собой — извечно отрадное, бодрящее, сказочное.

Солнце — как пунцовое колесо самопрялки, оно кружится, и не видно спиц.

Солнце — как пила.

Как огненный шар, что со страшной силой вгрызается в тысячелетний лед, так что осколки летят в глаза.

«Через вьюжные ночи, сквозь дебри лесов, мимо трактира и школы колесо вертится, и это как праздник, что лед растапливает в сердце…»

Рифма плоха. В стихах, которые печатаются в «Олевике» и в «Постимеэсе», рифмы гораздо лучше.

«Что принесет мне наступающая весна? — думает он. — Семинария будет закончена, я стану учителем, меня выпустят. Всего доброго, будьте счастливы, мы провожаем вас — на поприще просвещения».

Надо будет искать место, купить корову, жениться.

Омыть руки прозрачной колодезной водой и идти на урок, учить правописанию на родном языке.

И в этот день отнимают плоть и взамен одаривают духом.

Он пленник времени и самого себя, что ему делать? Все будто освещено каким-то волнующим заревом. На раскисшей дороге пахнет лошадиным пометом, синевато-серый лед трескается под подошвами. Мир распахнут настежь и зовет принять в нем участие.

Щеки пылают, в ушах гудит, пьянящие соки бытия шумят в крови. Впервые ему понятны земля, оголенный лес, молочно-белый туман, только здесь, у них, может он спросить: что будет со мною завтра и послезавтра? Ответ доносится отовсюду, ответ живет и клокочет вокруг.

Ответ — в зарослях ветел; в черной ольхе — утешение; мудрость — в одиноком дубе.

Кто ищет и умеет смотреть, всюду увидит приметы, что укрепляют его надежду. Но сперва должно раскрыться сердце, душу охватить жажда. Это — то самое, что нашептывает старому Поммеру в его волосатое ухо темно-желтая скрипка, то же самое, что увлекло Анну в город. Суть примет та же, только названия разные.

Карл останавливается и слушает. С придорожных кустов падают капли, из тумана приближаются сани, лошадь ступает копытами по лужам, подковы гулко бьют о лед. Где-то лениво и протяжно лает пес.

Да, все это отчизна. Но сегодня Карл хочет освободиться от четко очерченных понятий, развеяться, стать расплывчатым и вольным, как весенний туман, неприхотливым, как капля, что шлепается с ветки в снег, быть непонятным, как глухо лающий пес. Он уже не думает о солнце, хотя чувства его переполнены солнцем, и это незримое, однако же ощутимое солнце держит его в пределах, где все возможно и где все же не происходит ничего такого, что могло бы нарушить равновесие, которому нет имени, но которое так чутко воспринимает молодая душа.

Он добирается до хутора Пиррумяэ, проходит мимо скособочившегося, заброшенного хлева с лазом на чердак. Шаги звучно отражаются от стены хлева, где-то на дворе, в хлеву или в кухне брешет сквозь сон собака. Дверь хлева скрипит, выходит черная невзрачная женщина с всклокоченными волосами, одна из старых дев хутора Пиррумяэ; в руке у нее свиное ведро; она оглядывает проходящего мутным едким взором, прикидывая в мыслях, кто же этот прохожий.

Молодой учитель медленно спускается с холма, к болотной протоке. Он ломает у дороги прут вербы, подносит его белые шелковистые барашки к лицу, нюхает пахучую ветку и поворачивает обратно, к дому; он не собирается идти далеко. Карл вдруг чувствует себя страшно усталым, все тело его обессилело и отупело, в висках что-то стучит и ноет.

Хозяйка хутора Пиррумяэ снова видит, как он идет, она следит за ним сквозь запотевшее окно, из-за кухонного стола, и все не может утолить свое удивление: зачем этот молодой господин шатается здесь. Может, вынюхивает, что плохо лежит? По какому такому делу он разгуливает тут? Ведь только что шел куда-то, а теперь вышагивает обратно. Сломал ветку, размахивает ею и целит все в сторону хутора. Хозяйку охватывает страх. Что делать им, двум старухам, если такой вот бродяга придет на хутор; не говоря уж о ночи, среди бела дня не справятся они с молодым здоровым мужчиной. И чего он все бродит и бормочет, — видно, как шевелятся его губы. Околдует сперва, потом легче будет грабить. И почти бессознательно старуха шепчет слова против заговора, слова эти столь же древние, обомшелые, как и сам хутор Пиррумяэ.

«Изыди, нечисть, отведи острие иглы от яйца, — шамкает она беззубым ртом. — Да чтобы твои очи взад ушли, как у рака, да туда, где они у ежа, да на макушку, как у жабы. Отвяжись ты от Пиррумяэ, от хутора нашего, как узел от яйца, да все живое от волны. Во имя Христа и Отца и Духа святого заклинаю тебя. Да будут прокляты все бесы, их проделки и злые козни…».

Тем временем незваный гость ушел за хлев. Хозяйка наклоняется над столом, почти касаясь грудью миски с яйцом, и прижимает землисто-серое, в морщинах, лицо к стеклу, чтобы посмотреть, когда прохожий появится из-за хлева, уйдет ли он по дороге или повернет за их сад. Мужчина исчез из виду, хозяйка так и не знает, куда он делся. Но пусть… небось, слова помогут, подействуют, ежели у него на уме были дурные мысли. И старуха горячо продолжает:

«Уходи, поганый, дай место Духу святому. Заклинаю тебя, чтоб ты ушел во имя Иисуса Христа. Аминь»!

В это самое время Карл думает, что вот отец, например, пошел бы он с ним в такую погоду бродить по дороге среди полей и рощ. Пожалуй, не пошел бы… что сказала бы ему раскисшая, слякотная дорога, вода, журчащая в канаве под снегом, или таинственная пряжа тумана… У него и без того десятки забот. Или, может, пошла бы мать? Еще, пожалуй, испугалась бы, что сын пригласил ее шататься по такой дороге. Каждый думает про себя и несет свои заботы, не делясь с другими. Только существа глупые, пустые или еще поэты трубят беспрерывно о том, что у них на душе.

А вот придет он домой, отец сидит за столом, опершись щекой на руку, и тянет большими затяжками трубку. Карл сядет на край постели и станет переобуваться. Голова раскалывается, во рту противный вкус. И еще эта знакомая усталость, совсем изнуряющая его, которая будто вливает в суставы свинец, вытесняя мозг.

Он свинцовый, весь свинцовый, словно некий оловянный учитель.

Карл ложится на постель и смотрит в потолок. Там, правда, ничего особенно интересного нет, только закопченные балки, балки и доски, и в сумерках не видать щелей. Он закрывает глаза и чувствует, как все, сначала медленно, потом быстрее и быстрее, начинает кружиться. Как будто у него вместо головы колесо Или шар, огненный шар, который вертится с бешеной скоростью, обезумевший от боли, света и огня. И еще Кажется ему, что баня вместе с постелью и молчащим, курящим отцом стоит на сводчатом потолке как ветряная мельница с каменным фундаментом — и все кружится в бреду и тумане, только тело его тяжело и неподвижно стоит на месте.

У Карла нет больше ни одного желания, его мысли расплываются, мутнеют и превращаются во что-то изначальное, из которого родилось многое, если не все, — в сон. Огненное колесо останавливается, распадается, красные спицы разлетаются, дорога его боли растекается во что-то грязное-серое, как тающий снег; молодой учитель спит тяжелым, болезненным сном; под горячей головой на соломенную подушку тянется сладковатая слюна…