Между тем к Хатаму подбежал Ходжа-цирюльник.

— Хатамджан! Что с тобой случилось, сынок? Ты никак весь в крови.

— Ему досталось посохом от того полоумного. Но рана несерьезная, заживет.

— Зажить-то заживет, но все же, подожди, я сбегаю за снадобьем. — Пробившись сквозь толпу, цирюльник побежал в свое жилище.

Додхудай все еще не мог успокоиться и бормотал:

— Это что же такое? Все только смотрят и бездействуют. Разве это правоверные, разве это мусульмане? Средь белого дня, в мечети, где полно народу, в то время, когда совершается джума-намаз, в благословенном доме аллаха какой-то негодяй оскорбляет повелителя правоверных, священнейшего эмира, тень самого аллаха на нашей грешной земле, обливает его грязью, а всемилостивейшего, всемогущественнейшего аллаха называет своим другом, а себя называет сотрапезником аллаха, и все люди слышали эти святотатственные, кощунственные слова и никто пальцем не пошевелил, чтобы оборвать этого негодяя, поймать его и наказать. Что за позор? Что за беззаконие? Где же наша мусульманская вера?

— С сумасшедшим связаться — с сумасшедшим сравняться, — проговорил кто-то в толпе.

— Сумасшедший? Кто говорит, что он сумасшедший?! — угрожающе крикнул Додхудай. — Не сумасшедший он, а враг повелителя правоверных!

— Конечно, он сумасшедший, — вмешался Карим-каменотес. Разве здравомыслящий человек скажет, что он сейчас только сидел на небе с богом и разговаривал?

— Да, юродивый он, блаженный. Что с него возьмешь? — послышались голоса.

— Ну и ну! — только и нашелся сказать Додхудай.

В это время цирюльник с глиняной чашкой в руках снова пробрался через толпу, он взял из чашки жженую вату и начал прикладывать ее к ране Хатама.

— Если человеку все время говорить, что он свинья, то он и правда захрюкает. Если сумасшедшему внушать, что он сумасшедший, то от этого он лучше не станет, — говорил Ходжа, перевязывая рану.

— Камаль не такой уж сумасшедший как кажется, — вставил свое слово Карим-уста.

— Может быть, и по-другому, но все равно он безумец. Удивляюсь, сынок, как это ты позволил разбить себе голову?!

— Не мог же я обидеть того, кто уже обижен богом.

— Молодец, хоть и молод. Мудрое слово сказал, сынок. Недаром, оказывается, родители нарекли тебя Хатамом. Ну, ладно, что случилось, то случилось, — обратился уста-Карим к молельщикам, — намаз совершен, зрелище закончилось, теперь можно расходиться по домам.

— Ну, пошли.

Расходясь, люди переговаривались:

— А верно ли, что Камаль-юродивый ушел и так останется ненаказанным?

— Камаль — свободная птица.

— Хорошо, что не поймали его, а то, верно, забросали бы камнями.

— Кто бы его забросал, не ты ли?

— Если бы кто-нибудь начал, от имени шариата, разве правоверные остались бы в бездействии. Толпа есть толпа.

— О какой толпе ты говоришь? Я тоже был в той же толпе, но я в жизни не бросил бы камня в блаженного Камаля.

— А почему он разбушевался? Может быть, ему не понравилось что-нибудь в словах муллы?

— Не в словах дело. Просто он зол на Додхудая.

— Мало ли кто может злиться на Додхудая… Этот парень, который его таскает, откуда он? На здешнего не похож.

— Да мало ли их скитается разных бродяг в поисках пропитания. И он вот — один из них.

— Смолоду — несчастный человек.

— Но, оказывается — силач, легко ли носить эту жирную тушу.

— Нет, а я восхищаюсь Камалем-юродивым, называют его полоумным, но ведь говорит-то он так, будто в здравом уме.

— Так оно и бывает. То, что нормальный человек побоится высказать, сумасшедший скажет. Что с него взять?

— А правда ли, что с ума сходят от большого ума. И если очень умный человек, то обязательно в конце концов свихнется?

— Не поэтому ли мало теперь умных людей?

Собеседники дружно рассмеялись. Вскоре, пожелав друг другу всяческого добра, они разошлись по домам.

…Додхудай после всей этой истории долго не мог прийти в себя. Он спросил у Хатама:

— Не поймали этого негодяя? Наглец должен быть пойман и наказан.

— О каком наказании вы говорите?

— Во-первых, У тебя разбита голова. Ты должен выступить первым истцом. Во-вторых, он оскорбил эмира. Разве можно об этом молчать?

— Что стоит оскорбление безумного человека?

— С эмиром шутки плохи.

Хатам испугался и задумался: «Значит, так, — думал он, — я получил посохом по голове и на меня же еще одна напасть. Ведь если бы я не загородил Додхудая, то удар пришелся бы по нему. Почему же вместо того, чтобы самому обвинить Камаля, он теперь опять подставляет меня?

— Как твоя голова? — с притворной заботливостью спросил Додхудай.

— Моя голова, как видите, на месте.

— А ты не дал еще мне ответа насчет Камаля.

— Какого ответа?

— Чтобы предать Камаля в руки палачей нашего эмира.

— Помню, помню. Ну-ка, садитесь мне на закорки, оставим это, чтобы было о чем дорогой поговорить.

Они отправились в путь. Им пришлось идти мимо Ходжи-цирюльника и Карима-каменотеса, разговаривавших в тени тутовника. Ходжа сидел, низко опустив голову и нахмурившись, как видно, он был не в духе. Юноша с калекой на закорках прошли мимо, а Ходжа между тем говорил усто Кариму:

— Что вы заладили: «ваш приятель» да «ваш приятель!» Каким приятелем может быть мне Додхудай?

— Не сердитесь, Ходжа. Просто мне жалко этого юношу. Недаром говорят, что бедняка собака кусает, даже если он на верблюде. Правдивая поговорка. Иначе, удар, предназначенный Додхудаю, не достался бы бедному Хатаму.

— Не говорите мне этого, усто Карим. Я же не виноват, что Хатам с легкостью мотылька бросился загораживать Додхудая.

— Беглая собака всегда вынуждена поджимать хвост. Додхудай одурачил несчастного юношу, поймал в ловушку. Вы ведь…

— Что я? Почему вы опять на меня?..

— Нет, я просто хотел сказать, что вы ведь человек ученый, знаете жизнь, умеете отличать добро от зла… Чем только кончатся все эти невзгоды?..

Ходжа усмехнулся. Его густые брови то приподнимались, то опускались. Он глядел в одну точку, выпятив свой толстые губы. Потом оживился и сказал:

— Знаете, чем все это кончится?.. Дело в том, что и все люди, жившие прежде нас, задавали себе тот же вопрос, ломали над этим голову. Но так ни до чего не додумавшись, уходили на тот свет. Мир этот древен, дорогой усто Карим, ох, и древен! Немало было мудрых людей, немало написали они мудрых книг, хотели установить новый порядок на этом свете. Но справедливые и мудрые слова, написанные ими в этих книгах, не нравились эмирам и ханам. Мудрецам за их справедливые мысли отрезали языки, выкалывали глаза, отрубала головы. А иных сжигали на кострах вместе с их мудрыми книгами. Много храбрецов было повешено или зарезано. Да и сейчас разве мало хороших людей сидит в зинданах[58]?

— Да, дорогой Ходжа, так оно и есть. Я хоть и неграмотный человек, но все понимаю. А как быть и что делать? Сказать — язык не поворачивается, не сказать — совесть мучает. Я много раз видел, как перерезают горло беднякам или отрубают головы.

— А интересовались ли вы, в чем была вина этих казненных?

— Что пользы в моем любопытстве? Ведь все равно я не мог бы вызволить обреченного из рук палача.

— Конечно, не мог бы. Никому еще не удавалось спасти осужденного, будь он виноват, будь не виноват. Но все же надо бы поинтересоваться, в чем вина узника.

— Нельзя сказать, что мне совсем не хотелось узнать, в чем виноваты предаваемые смерти, не один я, все интересуются, идут потом разговоры. Большинство зарезанных — это сказавшие что-нибудь про эмира или взбунтовавшиеся против него.

— Браво, усто! В свое удовольствие живут не только властители и насильники, но также льстецы, подхалимы, угодливые, подобострастные люди. Ведь все люди на земле происходят от одних прародителей. От ячменя ячмень, от пшеницы пшеница произрастает. Точно так же и человек от древнейших отца и матери. По-существу, люди друг другу все — братья и сестры. Поскольку это так, то нельзя ли нам всем жить дружно и ладно?