— Вы же знаете, что для вас Хатам готов отказаться от куска хлеба, лишь бы сделать доброе дело. Если вы заранее уже одобряете эту службу, как же мне она будет не по душе?

— Спасибо, сын мой… Но служба службе рознь. А если та, о которой я теперь говорю, не могла и в голову прийти человеку, тогда что ты на это скажешь?

— Пусть даже она никому не приходила в голову, но если вы, а не какой-нибудь посторонний человек, считаете эту службу достойной меня, то я должен ее исполнять, пока мне под силу.

— Под силу-то она, под силу. Это же человеческая, а не верблюжья и не лошадиная работа. А любая человеческая работа человеку под силу… Видишь ли… Есть один калека, у которого не работают ни руки, ни ноги. Зовут его Додхудай. Он сын бая, на деньги которого выстроена мечеть, при которой мы с тобой обитаем. До недавних пор, оказывается, один человек приносил на закорках Додхудая каждую пятницу в мечеть на намаз и уносил обратно домой. Но пришел к этому человеку смертный час, и он умер. Да успокоит его всемилостивейший аллах! И вот если бы эту работу ты теперь взял на себя, то, может, это было бы благодеянием ради ближнего, а? Как ты думаешь?..

И вот теперь и Хатам и Ходжа предстали перед калекой. Ходжа был доволен, что выполнил обещание, данное Додхудаю. Он легко улыбнулся и сказал:

— Надеюсь, вы сами уж договоритесь обо всем остальном.

— Хорошо. Договоримся или нет, а поговорить ведь — не грех. Каких краев ты являешься сыном, братец?

До сих пор у Хатама никто не спрашивал ни о его прошлом, ни о том, откуда он родом. Только Ходже-цирюльнику он сам однажды сказал, что родился в горах. Точно так же ответил он и на вопрос Додхудая.

— Горцы люди прямые и простодушные, — отозвался Додхудай, — а живы ли твои отец и мать?

— И отец и мать умерли.

— Да будет их место в раю. Инно-лилло-валайкум-роджнуна… — к прочитанной Додхудаем молитве присоединились и гости.

— Зато у тебя, наверное, есть братья и сестры?

— Никого у меня нет.

— Долгих лет жизни тебе, братец… В горах, говорят, такой превосходный воздух. Почему же ты покинул горы и приютился в худжре при мечети, построенной моим благословенным отцом?

— Такова, значит, была воля аллаха. — С этими словами Хатам поклонился и приложил руку к сердцу.

— Голова раба божьего — это камень в праще аллаха. Как он захочет, так все и случится. Это и есть судьба, о которой ты, братец, упомянул.

Додхудай замолчал и закрыл глаза. «Какой ужасный недуг, — думал между тем Хатам, — какая тяжелая участь. Если бы я был лекарем и мог излечить этот недуг…»

— А каковы твои мысли насчет женитьбы? — неожиданно спросил калека.

Хатам покраснел и опустил голову, не зная, что отвечать. Он то взглядывал исподлобья на Додхудая, как бы спрашивая, что может означать этот вопрос, то снова опускал взгляд. Ведь недаром говорится в народе, что невинный юноша бывает даже стыдливее красной девицы. Молчание прервал Ходжа.

— Куда ему жениться! Во-первых, материно молоко на губах еще не обсохло, во-вторых, ни угла, ни двора, в-третьих, в кармане пусто.

— Я это вижу, поэтому и спросил. В таком случае мы поступим вот так…

Хатам насторожился и навострил слух, но Додхудай все не говорил, как же «вот так» собирается он поступить. Он снова закрыл глаза и надолго замолчал. Хатам в нетерпеливом ожидании вопросительно посмотрел на Ходжу, но тот лишь пожал плечами. Хатам вспомнил вдруг почему-то о той ослепившей его девушке-красавице, которая бросила на него взгляд, когда он шел двором и пронзила как молнией. Кто она этому калеке, не сестренка ли? Или?.. Да нет, не может этого быть! Не намекает ли он теперь на эту девушку, если заговорил о женитьбе?

Додхудай вздрогнул и открыл глаза, как бы проснувшись после долгого сна. Оглядевшись вокруг, он неторопливо заговорил:

— Смерть родителей — это участь, которая не зависит от нас самих. Приходится с этим мириться. Но оставшиеся в живых, будь то сын или дочь, не могут избежать своей судьбы: достигнув совершеннолетия, дочери спешат выйти замуж и быть матерями, а сыновья — жениться. Женская доля — рожать детей, затем женить их, выдавать замуж, думать о внуках и правнуках. Женщина — услада жизни, но самые сладкие плоды жизни — дети…

«К чему он все это говорит? — с тревогой думал Хатам. — Что он хочет этим сказать? Или испытывает меня? Но ведь правду сказал Ходжа, в кармане у меня ни гроша, мне ли мечтать о женитьбе. Или этот калека человеколюбив и болеет душой за других людей? Если его отец построил мечеть, то… то… может, он намеревается женить меня за свой счет? За счет моей службы ему? Хочет проявить обо мне отеческую заботу, хочет быть мне отцом? Он — калека, зачем ему одному такие богатства?»

Тут перед мысленным взором юноши опять возникла та девушка с молниевидным взглядом и опять этот, вспомнившийся взгляд опалил юношу, как огнем.

— Вы совершенно правы, — вступил в разговор Ходжа, — все сущее на свете, а в особенности человек, живет для детей.

После некоторого молчания Додхудай продолжал говорить:

— Мой досточтимый Ходжа-ишан, должно быть, сказал тебе, что я — калека и лишен не только этих радостей, но даже и мыслей о них. Да, нет и не будет мне в жизни никаких услад. Ни счастья, ни детей. Мое богатство — это мечты, надежды и желанья, которым никогда не исполниться.

Глаза Додхудая наполнились слезами, он не смог больше говорить, будто к горлу у него подкатил комок. Ходжа быстро схватил чайник и поднес к губам калеки. Потом вытер слезы Додхудаю, а вслед за ним и себе. Воцарилась гнетущая тишина. Хатам терзался, взглядывая исподлобья то на калеку, то на Ходжу. За это краткое, печальное мгновение о многом подумал юноша. «А я-то считал, — думал он, — что один я на свете несчастный. Оказывается, есть еще более несчастные и горемычные люди! Бог дал этому смиренному мусульманину богатства, а вот счастья, оказывается, не дал!».

Тишину снова нарушил сам Додхудай.

— А ничего не говорил тебе мой Ходжа-ишан о твоей службе здесь?

— Говорил. Мне все известно.

— Ну и как? Подходит это тебе?

— То, что подходит вам и моему Ходже-бобо, подходит и мне, — сказал юноша.

— Молодец, молодец! Уже из слов Ходжи о тебе мне все было понятно. Ты, оказывается, доблестный и великодушный йигит. Дай бог тебе долгих лет жизни и благоденствия, братец. От хорошего человека — радость, от плохого — пакость. Спасибо вам, мой Ходжа. Благодаря вам, нашел я себе такую бесценную опору, такой жемчужный светильник, как Хатам. Оба вы понравились мне…

— Благодарю, — сказал Ходжа, а Хатам молча поклонился.

— Вот еще что, не доставляет ли тебе неприятность мое обращение к тебе словом «братец»?

— Почему же мне должно быть неприятно? Ведь я и правда вам как младший брат… Надеюсь заслужить ваше благословение, принеся вам хоть какую-то пользу…

— Верю. Говорят, у бога гнев один, а милостей — десять. Кажется, бог внял моим мольбам, которые я обращал к нему во время молитв, внял моим стенаниям в течение длинных бессонных ночей. Тысячекрат слава всевышнему создателю, который послал мне тебя.

Додхудай опять закрыл глаза и надолго замолчал… Затем стал говорить про себя:

— Мой ишан Ходжа! Братец Хатамбек! Видите?

— Что? — спросил, оглядываясь вокруг, Ходжа.

— Ангелов.

— Ангелов? — испугался Ходжа и снова огляделся вокруг.

— Вот, вот, все они раскрыли руки для молитвы я благословляют нас.

— Не заболел ли он? Нет ли у него жара?

— Похоже, так и есть, не бредит ли он. Посмотрю-ка, бисмилла-ир-рахман-ир-рахим, — Ходжа, положив ладонь на лоб Додхудаю. — Ай-ай-ай! Похоже, есть жар.

— Что теперь будем делать? — спросил озабоченно Хатам.

— Ангелы заждались ответа. Не мучай их, не заставляй ждать! — бормотал между тем Додхудай. — Теперь, оказывается, ты будешь мне не братом, а сыном, а я тебе отцом, понял? Мое имущество, все мое богатство — твое. Устроим свадьбу с карнаем и сурнаем, с весельем и музыкой, угостим всех людей большим пловом…