Я не отвечаю. Не нахожу ответа.

- Хотя сдаться больно и унизительно, отказ сделает еще хуже, - говорит Гейл. - Уже понял? Они знают твой, э... абсолют. Твое понимание человечности. И готовы использовать любым способом.

Это вытягивает мою голову на поверхность болота. - Что? Если я пошлю их, его убьют? Вот так угроза.

- Нет. Если не будешь сотрудничать... - Он смотрит на меня, и глаза мертвее моих мертвых чувств. - Если ты пошлешь их, они его не убьют.

Ох. Разумеется.

В этом есть смысл.

- На деле, - говорит Гейл мягко, почти деликатно, как Уинсон Гаррет, - они его разбудят.

Точно. Чего ты еще ждал?

И плевать. Всё уже не важно. Ничего не изменится. Хотя...

Папа.

Разумеется, папа. Всегда был он. Как смел я думать, что будет иначе? Он был прав: я определен страхом.

Мой страх в нем.

Не то что я боюсь его - такой страх я перешагнул в десять лет. Я боюсь стать им. Больным. Чокнутым. Запертым в теле, уже мне не принадлежащем.

Наедине с гневом.

Может, потому я никогда не смущался, бросаясь в очередной бой. Тогда или сегодня.

Кто говорит, что нет участи страшнее смерти, пусть скажет это папе. Не знаю, правда, работают ли его уши. Если нет, вам не повезло: записочку ему уже точно не покажешь.

Забавно, как хорошо они меня изучили.

Я глубоко вздыхаю. - Окей.

Феллер моргает. - Что?

- Я сказал "окей". Произнести по буквам? Вот, смотри.

Я вжимаю палец в кнопку. Черное масло течет по катетеру.

Вообще ничего не чувствую.

- Эй, вот последний вопрос. - Я смотрю на Феллера, потом на Гейла. - Кто ваш любимый персонаж в "Убить пересмешника"?

Он бредет сквозь вселенную белизны.

Снег...

Не помнит, когда последний раз видел снег.

Снег падает нежно, как поцелуй ребенка. Снежинки крутятся и сталкиваются и сверкают, звеня, и пальцы ног шелестят по тонкой поземке. С каждым шагом он слышит хруст столь мягкий, что не назвать звуком.

Он чувствует этот хруст подошвами босых ног. Голы и ноги, и чресла, грудь и голова - он обнажен - но не ощущает холода. Значит, сон. Он понимает, как это устроено. Каким бы холодным ни был пейзаж, он нежится в теплой постели где-то... далеко отсюда.

Очевидный сон. Прошло более двух десятков лет с тех пор, когда он еще мог ходить.

Он слишком легко мог бы затеряться в славной игре мышц и костей, крови и дыхания... но он грезил о ходьбе долгие годы и не может забыть, чем грозит ходьба.

Он шел очень долго и зашел очень далеко. Как долго и как далеко, невозможно судить, это же сон; но вот перед ним замаячила тень и стала силуэтом. Хижина размером с дом, коническая крыша.

Опыт автоматически подсказывает: юрта, слишком высокая и острая для Монголии. Он приближается и видит яснее, и кивает себе. Скорее центральноазиатская, может, казахская. Что удачно. Его диссертация потребовала хорошего знания старотюркского языка и наречий, из оного произошедших; он вполне сможет понять речи на дюжине языков Центральной Азии, от Алтая до Уйгурии, тогда как монгольская группа неизбежно породит затруднения.

Юрта вращается или он обходит ее; так или иначе, ему понятно - это цель всего пути.

Чтобы нечто закончить или нечто начать. Или всё сразу.

Вход показывается ему, ночь упала, хотя он даже не заметил. Сейчас единственным источником света стало дружелюбное мерцание огня за неплотно задвинутым войлочным пологом. Значит, не казахская: ни один кочевник предгорных степей не стал бы так небрежно тратить тепло домашнего очага в подобную ночь.

Он понимает, что ему не терпится узнать, кто же ожидает внутри.

Он набирает дыхание, чтобы объявить о себе, но колеблется, не зная, какой язык избрать; и просто тянется к тонкой полоске света. Внутреннее убранство скажет всё, что нужно.

- Ты не можешь войти.

Он останавливается, морщит лоб. Голос - скорее низкое, равнодушное рычание где-то за плечом. Однако он не вздрогнул. Лоб покрыт морщинами. Он не вздрогнул, потому что уже понял, что он не один.

И медленно оборачивается в беспредельную ночь. - Ты говоришь по-английски.

- Как и ты. - Тень выплывает из мрака. - Идем к огню.

Тень двигается влево, становясь силуэтом. Он видит причину: там маленький костер в кольце камней, под кожаным навесом для защиты от снега.

- Извини, - говорит он. - Я не хотел вторгаться на твою землю, не был намерен злоупотребить гостеприимством или бросить вызов.

- Этого не было. - Тень небрежно машет рукой в сторону юрты. - Вот твое место.

- Мое? - Он снова хмурится, обдумывая; кажется, он и это заранее понял. - Но почему я не могу войти?

- Потому что так сказал я. Сюда. - Тень манит его к костру. - Оденься.

- Мне не холодно.

- Одежда не только для тепла.

Под навесом (бизоньи шкуры, сшитые кожаными ремешками, он мимолетно замечает и удивляется, как такое возможно, бизоны истреблены сотни лет назад) имеется вешалка из бедренных костей и ребер, связанных жилами; на ней шерстяное серапе и брюки. Рядом лежат узкие потертые сапоги.

Одевшись, он говорит, глядя на костер: - Я знаю тебя?

- Так тебе кажется.

- Голос звучит знакомо.

- Наверняка.

Мягкое пощипывание шерсти по коже становится самым приятным ощущением в жизни. - Спасибо. Я устал ходить голым.

- Как и все.

Пара ребер поддерживает поперек костра длинный вертел. - Еда есть?

- Ты голоден?

Вопрос рождает долгое раздумье. - Нет. Но думаю, проголодаюсь.

- Будет голод, будет и пища.

Он кивает. - Где мы? Что за место?

- Сложное дело.

- Не понимаю.

- Знаю.

- Что ты здесь делаешь?

- Жду тебя.

- Ты так сказал, будто это заняло много времени.

Тень рассеянно кивает. - Почти вечность.

- Ты придешь к огню? Я знаю твой голос. Знаю, что знаю твой голос. Но почему-то мне нужно видеть.

- Сядь.

- Что?

- Сядь. Садись там, где стоишь.

Он смотрит вниз. У ног лежит груда кож и мехов. - Ладно, - говорит он и садится.

- Это твоя сторона. - Фигура собирается среди снега и ночи. - А это моя. Тебе нельзя на мою сторону. Я не приду на твою.

Он замечает, что кивнул. - Итак, тут есть правила.

- Всегда есть правила.

- Хорошо. Ладно. Выявлять правила - вот моя работа.

- Уже нет.

Фигура заходит под навес, и странное место и странная одежда и седина в волосах и бороде ничего не значат, потому что это лицо он знает лучше, чем свое. - Хэри!

Он вскакивает, чтобы прыгнуть над пламенем и сжать сына в объятиях. - Хэри, о мой бог...

- Нет.

- Но...

- Правила. - Голос мрачен и спокоен, и сулит смерть, как и хмурое лицо. - Погляди, что между нами.

Он следит за рукой, щурится на вертел. В отличие от всего в этом месте, тот сделан не из камня или кости или иной природной вещи.

Это меч.

Длинный и черный и угрожающий, сотворен без мастерства, изящества и красоты; чисто функциональная вещь для убийства. - Какого хрена...

- Коснись головки. Не бери. Просто потрогай.

Он так и делает - осторожно, ведь лезвие грелось в пламени неведомо сколько и может одарить его ожогом третьей степени; но пальцы не сожжены, и в груди рождается удивление. - Он даже не теплый...

Более чем: меч вливает лед в вены и позвоночник и только теперь, полностью одетый и стоя у костра, он ощущает холод.

- Я на этой стороне. Ты на той стороне. Меч остается между нами.

- До каких пор?

- Пока я не возьму его.

Он озадаченно трясет головой: - Помоги мне немного, Убийца. Всё это...