Довиле показалось, что среди тех вооруженных людей был и Пятрас Жичкус. Правда, она не могла толком ничего увидеть, так быстро промчались мимо машины, обдав их облаком густой пыли.

— Видать, лес прочесывать будут, — заметил отец, глядя прищурившись вслед удаляющимся грузовикам.

Довиле промолчала. Машины укатили в сторону Луксненай. Девушка испуганно съежилась — в пропитанном пылью и парами бензина воздухе повисла грозная, невидимая опасность. Чем ближе они подъезжали к деревне, тем напряженнее учительница вглядывалась в знакомые окрестности, прислушиваясь к каждому звуку. Не послышится ли на окраине леса треск автоматных очередей? Ведь не на экскурсию и не на прогулку ехали и ехали туда каждый день грузовики с вооруженными мужчинами.

Зато отец, похоже, сразу позабыл об этих машинах — его внимание привлекали мелькавшие мимо крестьянские усадьбы, поля, высокая липа или раскидистый дуб. Он смотрел на мир с истинно крестьянской любознательностью, постоянно ожидая увидеть нечто особенно интересное, невиданное, о чем можно будет потом рассказать дома или чему поучиться.

Когда они приехали в Луксненай, отец обошел со всех сторон двухэтажное здание школы, полюбовался широкими окнами, посидел в тени акаций, потоптался возле живописных цветников — порадовался, что его образованная дочь живет в таком чудесном месте.

Задав корм коню, размяв после долгого путешествия ноги, старик засобирался домой. Довиле стояла на широком крыльце школы и провожала глазами удаляющуюся бричку. Стало вдруг отчего-то невыносимо тяжело на душе — наверное, оттого, что она так холодно попрощалась с отцом. Девушка догнала бричку, вцепилась в руку старого Мажримаса.

— Спасибо тебе огромное, папочка, за все! Поцелуй дома наших! Я тебя очень люблю! — торопливо заговорила она.

Крестьянин удивленно поглядел на дочь: что это с ней?

— Вот управлюсь с основной работой, непременно к тебе приеду. Гусята уже подрастут, одному из них придется по этому случаю свернуть шею… — пообещал отец.

Отец и дочь вздрогнули — с северной стороны загрохотали выстрелы, послышались взрывы. Они раздавались без передышки, как будто в лес снова вернулась война.

Мажримас дернул поводья, нахмурился, описал кнутом круг над головой, и кобылка резвой рысцой сорвалась с места.

Довиле же бросилась в школьный коридор. Она не пошла к себе, а бродила по пустому классу, выглядывала в окно, прислушивалась к стрельбе. Выстрелы звучали порой глуше, и казалось, раскалившиеся автоматы захлебываются, чтобы спустя минуту снова приняться за работу. Перед глазами учительницы стоял Шарунас — она видела его в расстегнутой рубахе цвета хаки и с опущенным автоматом в руке, каким он был в последний раз. Потом она видела его убегающим, спотыкающимся и падающим, видела мертвого — он лежал на земле с закрытыми глазами. Напуганная собственными страшными фантазиями, девушка успокаивала себя: Папоротника там скорее всего нет, он, наверное, так и не перешел в отряд Бородача или, на худой конец, не попал в окружение, прорвался…

Стрельба прекратилась только к вечеру.

Назавтра, ближе к полудню, кто-то постучался к ней в комнату. Перед учительницей стояла тетушка Леокадия, бледная и взволнованная. Не ожидая приглашения, женщина опустилась на стул и несколько минут молчала, будто собираясь с мыслями. Пряча от девушки глаза, она нервно крутила на пальце связку ключей.

— Что случилось, Леокадия? — встревоженно спросила Довиле.

— Твой Папоротник ранен, он у меня на чердаке! Приполз нынче ночью, весь в крови!

Девушка резко отшатнулась, будто от удара кулаком в грудь, и вцепилась в спинку кровати.

— Рана тяжелая? — сдавленно спросила она.

— Прострелено плечо.

— Когда я смогу его увидеть?

— Приходи, как только стемнеет. Принеси бинты, если достанешь.

Тяжело вздохнув, Леокадия поднялась и пошла к выходу. Довиле же, оцепенев, продолжала держаться за спинку кровати, не в силах сделать хотя бы шаг. Только сейчас, узнав о том, что раненый Шарунас находится на грани жизни и смерти, девушка поняла, как сильно любит его. Когда он, живой и здоровый, мотался по лесам, когда она видела его злобным или способным на жестокость, ей порой приходилось даже сомневаться в себе, так ли уж преданно любит она его, не начинает ли понемногу забывать, если не видит рядом. Но сейчас сомнений больше не оставалось — Довиле мечтала поскорее увидеть любимого, услышать его, заглянуть в родные глаза. Что он делает сейчас, раненый и беспомощный, нуждающийся в уходе?

Придя понемногу в чувство, Довиле взялась за дело: вынула из шкафа простыню, разгладила ее горячим утюгом, разорвала на полосы, завернула в бумагу ком ваты. Накинув плащ и сунув все это за пазуху, поспешила к школьной сторожихе.

Антоновка этой осенью уродилась на славу: под тяжестью плодов низко клонились к земле ветки. Когда Довиле пробиралась по тропинке между яблонями, ей приходилось пригибаться, чтобы не оцарапать лицо. Подойдя к дверям, девушка поглядела по сторонам: вокруг никого не было, и лишь изредка вечернюю тишину прерывало доносящееся из деревни жалобное мычание.

Тетушка Леокадия осторожно приоткрыла дверь и, впустив учительницу, тут же захлопнула ее. Говорила она мало и притом шепотом. Может быть, именно это подтвердило опасения девушки, что Шарунас ранен очень серьезно. Довиле заметила в тускло освещенном помещении лестницу, которая вела на чердак. Леокадия полезла наверх первая, следом стала карабкаться гостья. Под ногами толстым мягким слоем лежала костра, заглушавшая звуки шагов. На протянутой между двумя балками веревке сушились мешки, здесь же были развешаны старые рваные тулупы, пучки льна. Преодолев эту преграду, Довиле увидела далеко в углу старую рассохшуюся кадушку со сдвинувшимися вниз обручами, которая упиралась в покатую крышу чердака. Рядом возвышалась старинная прялка, на которую была небрежно брошена поношенная крестьянская одежда. В этот темный угол и повела хозяйка девушку. Там лежал раненый Папоротник. Нагнувшись, учительница увидела в слабых отблесках, отбрасываемых пламенем свечи, бледное небритое лицо Шарунаса. Его полуприкрытые глаза смотрели на женщин равнодушно и отрешенно. Безысходность — вот что почувствовала сразу Довиле в его угасающем взгляде.

— Ну вот и кончена борьба, — произнес Папоротник чужим, слабым голосом.

— Тебе больно? — прошептала Довиле, опускаясь рядом на колени.

Шарунас слабо пошевелился, пытаясь повернуть голову в ее сторону, но лишь застонал и снова застыл в прежнем положении.

— Жжет, сил нет… — процедил он сквозь зубы.

— Ты поправишься! Мы выходим тебя!

— Нет! — покачал головой раненый. — Я не поправлюсь. Жаль, что пуля не попала в сердце. Двух сантиметров всего не хватило. Тогда бы все решилось само собой… Альвидасу повезло больше — не промахнулись. И остальным нашим тоже подфартило. Только я один…

— Боже, боже! — беззвучно прошептала Довиле. Она пощупала лоб раненого. Если бы могла, она без колебаний согласилась бы сейчас принять на себя боль и муки дорогого человека, облегчить его страдания.

Шарунас замолчал, будто наслаждаясь ласковым прикосновением ее руки.

— Я только об одном думаю — скорей бы умереть, — заговорил наконец он. — Не хочу никому быть в тягость.

— Не говори так! Ты будешь жить! — прошептала Довиле.

Губы Шарунаса скривились в болезненной гримасе:

— А как мне жить?

Довиле хотела сразу же ответить ему, но осеклась: в самом деле, что тут ответишь? Она растерянно вглядывалась в искаженные болью родные черты.

— Вот ты поправишься, и мы с тобой уедем куда-нибудь, в глушь Литвы, где нас никто не знает, — неуверенно сказала она наконец.

Раненый тяжело вздохнул:

— Ты сама хотя бы веришь в то, что это возможно?

— Вполне допускаю. Есть масса способов раздобыть фальшивые документы!

— Нет! — решительно оборвал ее Шарунас. — Мой жизненный путь окончен. Жаль, конечно, что все произошло так быстро.

— Ты будешь жить! Будешь! — с жаром стала убеждать его Довиле.