Беглецы отправились тем же путем, что и Даукинтис, — через загон. Так можно было прямиком добраться до леса. Мать семенила впереди, следом, как гусята, вперевалочку топали дети, и завершал шествие отец, который, ссутулившись, тащил на спине самую тяжелую поклажу. Прячась по кустам и оврагам, они добрались вскоре до цели. В лесу остановились перевести дух и повернулись в сторону родной усадьбы. На глаза у всех навернулись слезы — тяжело было видеть неясные очертания крыши сарая и не заслоненную кленами часть избы. Два окошка черными глазницами грустно смотрели вслед ушедшим. Под забором белел заплатой не успевший растаять снег. Эта картина так глубоко запала Довиле в душу, что и спустя годы она видела ее как наяву.

— Пошли! Хватит прощаться, — отвернувшись, хмуро сказал отец и пошел дальше. Он хорошо знал лес, поэтому мать уступила ему место впереди.

Они петляли между деревьями, пока не наткнулись неожиданно на соседа Даукинтиса. Тот изрядно напугал их, выйдя навстречу из-за огромной сосны. В пути к беглецам примкнули еще несколько человек. Всех их выгнал из дома отчаянный страх перед ссылкой.

Переговариваясь вполголоса, они направились к поросшему молодым ельником болотняку. Здесь, в глухой чащобе, неподалеку от места, где устраивали лежку дикие кабаны, люди нашли временное пристанище.

Все бросились собирать лапник, устроили из него на земле мягкую подстилку. Мать покрыла еловые ветки широким брезентовым пологом — пожалуйста, постель готова. К тому же она прихватила с собой два ватных одеяла, вернее, не одеяла даже, а покрова, которыми могла укрыться чуть ли не целая семья.

Даукинтис нашел неподалеку от самодельной постели удобное место для костра. Старшие мальчики уже тащили из лесу сушняк. Вскоре раздалось приятное потрескивание, и вверх взвился желтый язычок пламени, который, трепеща, разгорался все сильнее, даря людям тепло. Довиле показалось даже, что этот огонек они принесли с собой из дому как принадлежность домашнего уюта и что он согревал не только тело, но и душу.

Селян, которые сбились в кучу под разлапистыми елями, то и дело заставлял испуганно вздрагивать дятел. Он с остервенением молотил клювом по торчащему неподалеку дупляку, а всем казалось, что это раздается пулеметная очередь. Так дятел на свой манер извещал о приходе весны, на своем языке переговаривался с собратьями.

— Вот окаянный! Только людей даром пугает! — в сердцах сплевывал каждый раз старик Мажримас, сгребавший в одну кучу головешки и угли.

Внешне люди казались невозмутимыми, но это было не так: каждый скрывал тревогу и нетерпение, всех терзала неизвестность. То один, то другой из мужчин вставали с лапника и уходили на опушку: вдруг удастся что-нибудь услышать, что-нибудь разглядеть. Болела душа за покинутый дом, не терпелось узнать, что творится в деревне.

Укрывшиеся под могучими елями беглецы забеспокоились, увидев, что Даукинтис возвращается с каким-то вооруженным человеком. Двое подростков на всякий случай бросились сломя голову к болотам.

Выяснилось, что ушедший в разведку Даукинтис встретил своего бывшего соседа, подавшегося в отряд лесных братьев, которые, по всей вероятности, обосновались в этих необъятных лесах. Длинные волосы пришельца спадали на ворот черного ватника, на груди висел полевой бинокль, под мышкой он нес карабин. Его бледное лицо выглядело бы совсем мальчишеским, если бы не рыжеватые усы под носом. Он оглядел сгрудившихся вокруг костерка людей, и важно напыжившись, тоном знатока заявил:

— Раз уж начался массовый вывоз, быть войне.

— Пора бы вам сменить пластинку, — недовольно проворчал Мажримас.

— Ну нет. На этот раз дело действительно серьезное, — вспылив, ответил парень. — Разве не так случилось в сорок первом?

— Тогда немец у границы стоял. А сейчас… — вмешался в разговор Даукинтис.

— Американцы не допустят разгула большевиков! — продолжал длинноволосый. — До нас дошли кое-какие сведения…

— О боже, боже… — вздохнула Мажримене. — За какие грехи ты нас наказываешь?

Пришелец зыркнул в ее сторону, потом перевел взгляд на Довиле и долго не отводил его.

— Как бы там ни было, а этот вывоз позволит нашему отряду увеличить силы, я в этом не сомневаюсь, — развивал свою мысль мужчина. — Вот ты, Даукинтис, к примеру, куда денешься, если твою семью вывезут?

— К вам не пойду, это точно.

— Почему же?

— В Сибири, бог даст, выживу, а у вас…

— Да ты не трусь!

— Э, браток, вряд ли найдется желающий поспешить к вратам святого Петра! — робко хихикнув, попытался оправдаться крестьянин.

Собеседник сердито посмотрел на Даукинтиса.

— Вот прищемят тебе хвост, как миленький прибежишь! — злорадно произнес он и внимательно посмотрел в сторону опушки, будто ожидая кого-то. Заметив на прощание, что не советует жечь костер — ведь ненароком могут увидеть дым те, кому не следует, — парень не спеша удалился в глубь леса.

— А знаете, чего ради этот герой появился на окраине леса? — ехидно спросил Даукинтис, продолжая смотреть вслед незнакомцу. — Можжевеловая ему потребовалась, сорокаградусная. Он к Рамошкене собирался заглянуть, а как про солдат от меня услыхал, мигом жажда пропала.

— Зальют зенки водкой, а потом что хотят, то и воротят, — заметила Мажримене. Она сидела на брезентовой подстилке и вязала носок, который предусмотрительно прихватила из дому, чтобы не маяться в лесу от безделья. Неподалеку от нее Довиле расчесывала волосы младшей сестренке и заплетала их в толстую косу.

Когда стемнело, Мажримас и Даукинтис собрались в деревню. Мать проводила их до опушки и предупредила:

— Только не попадите в западню! Сначала оглядитесь хорошенько, прислушайтесь, а уж потом…

Довиле уложила братьев и сестер под ватными одеялами, сама легла с краю, но никак не могла уснуть. Нет, лес ее не пугал. Деревья всегда вселяли в нее спокойствие, она любила сравнивать их с вытянувшимися в стойку зверьками. Под их сенью могли найти кров обиженные, убежище — преследуемые. Так было в старину, так продолжалось и нынче. Ведь этой ночью и Шарунас наверняка бродит в чащобе или тоже лежит на подстилке из еловых лап и смотрит в звездное небо. Оба они видят те же мирно мерцающие звезды. Их мысли улетают ввысь и встречаются над землей. Довиле крепко зажмурилась, чтобы ничего не видеть и целиком предаться своим тайным мечтаниям, воскресить желанные видения. Утешением для нее было хотя бы то, что в этот мир ее таинственных грез никто не мог войти самовольно, никто не мог запретить ей строить воздушные замки. Это было поистине сокровищем девушки, которому она не уставала радоваться снова и снова, множила его в своем воображении и целиком погружалась в мысли о нем. Никто не мешал ей быть наедине с любимым, разговаривать с ним, ласкать его. Довиле возвращалась в ту новогоднюю, ставшую такой далекой ночь и продлевала ее до бесконечности. Девушка не краснела от стыда, будучи наедине с собой, что откликнулась когда-то на зов плоти — ведь его вызвали другие, возвышенные чувства, — не стеснялась и того, что истосковалась по Шарунасу душой и телом.

Далеко за полночь, когда Довиле еще продолжала витать в царстве грез, вернулся отец. Дома за это время ничего не изменилось, ничего не произошло, не наведался ни один гость. Правда, соседка Вероника сообщила, что народные защитники на трех телегах вывезли семью Скрупскялисов, живших неподалеку от леса. На шоссе их дожидался грузовик, в который погрузили людей и кое-что из скарба. По углам кузова встали охранники. Выходит, один сосед уже отправился в дальние края. Кто будет следующий?

Сидя на еловых ветках, отец, мать и Даукинтис шепотом стали строить догадки, почему власти остановили свой выбор именно на Скрупскялисах. Довиле, лежавшая рядом с младшими сестрами, напряженно прислушивалась к разговору.

— Скрупскялис был стрелком, носил форму, — сказал Даукинтис.

— Ну и что в этом плохого? С немцами не якшался, людей не убивал, — вступился за соседа отец.

— У власти, видать, свои соображения на этот счет: главное, что ты на подозрении, ну а если пока ничего предосудительного не сделал, то все равно замышляешь недоброе. А значит, лучше от тебя избавиться.