— Что я могу поделать, если все наши люди заодно…

Вне себя от отчаяния Фохт схватился за голову и простонал:

— О, я знаю, кто их подстрекает! Тот дьявол из Литвы! Князь Витаутас!

Первыми очистились от врага видукльская, арёгальская, ражяйская, медининкская, локистская и книтувская земли. Кое-где полки крестоносцев успели объединиться и, получив помощь из Клайпеды, оказывали яростное сопротивление. Ясно было, что борьба предстоит суровая и что она потребует немалых жертв. Повстанцы должны были без передышки совершать нападения, успевать объединить силы в один мощный кулак, пока враг не оправился от поражений.

Добрые вести, доходившие из Литвы, поднимали боевой дух жемайтов. Их гонцы Гальминас и Трумпа, прибывшие оттуда, призывали всех к оружию, поскольку-де отважный военный вождь Румбаудас со своими воинами уже приближается к реке Невежис. В его полку сражаются тысячи вооруженных жемайтов, сбежавших от преследований крестоносцев в Литву.

Кто-то пустил слух, что в войске Румбаудаса видели и Скирвайлиса и что якобы он с нетерпением ждет того часа, когда наконец вступит на родную землю.

После того как крестоносцы захватили Локисту, мало кто знал, куда исчез ее владыка. Одни говорили, что потеря детей стала причиной недуга и затем смерти Скирвайлиса, другие утверждали, что старого князя убили крестоносцы Зигфрида Андерлау. Более достоверные сведения сообщили новые повстанцы, прискакавшие верхом из Ретавы. Среди них был и человек из Локисты, Карка, словам которого можно было верить.

Изгнанный из собственного имения князь Скирвайлис с челядью отбыл в необъятные леса к своему другу, прославленному охотнику и воину Вижейкису. Жил он в крохотном селении Дягсне, которое было расположено в труднодоступном месте.

Восставшим жемайтам нужен был вождь, достойный и отважный воин, способный повести за собой, объединить людей и мудро руководить ими.

— Скирвайлис, Скирвайлис… — все чаще можно было услышать это имя. — Пусть нашу борьбу возглавит князь Скирвайлис!

— Почему именно Скирвайлис? — спрашивали некоторые.

— Потому что он ни разу не предал нас и потому что на его долю выпало столько испытаний!

Медвегальский и ретавский люд выбрал из своего числа нескольких мужчин, которым предстояло отправиться верхом в глушь к Скирвайлису. Пусть они поклонятся старому князю и попросят его оседлать коня. Норовистый вороной с белой звездочкой во лбу станет их подарком от повстанцев.

В глухомань, где находился Скирвайлис, любая весть, добрая или злая, доходила в последнюю очередь. Люди там жили как на острове, — вокруг шумела, волновалась, колыхалась зеленая дубрава, неподалеку змеилась речушка, напоенная мутной болотной водой. Куда ни кинешь взгляд — повсюду увидишь, как деревья упираются вершинами в небо, и нигде не покажется, что небеса сливаются с землей. И только тайными тропами, кулгриндами да вброд, притом в отмеченных специальными метинами местах можно было добраться туда. И это занятие, конечно, не для чужаков. Даже перелетным птицам, и тем, видимо, казалось странным обнаружить после долгого перелета крохотное перелесье и сбившиеся в кучу несколько изб, над которыми клубился дым. Им было в диковинку видеть в этом медвежьем углу ребятишек, которые с криком носились туда-сюда, слышать блеяние коз и лай собак.

Скирвайлис давным-давно знал о существовании этой затерянной в лесах деревушки. Отсюда были родом сильные и бесстрашные воины, которые потом становились приближенными людьми князя. Они не теряли присутствия духа в самые страшные минуты битвы и вдохновляли своей отвагой остальных, эти люди готовы были отдать жизни, спасая попавших в беду товарищей. Еще в юности, воюя в одном из полков Кястутиса, Скирвайлис подружился с Вижейкисом, охотником из этой деревеньки, а в старости, когда на него обрушились несчастья, князь нашел пристанище в гостеприимном доме друга молодости. Зная обо всех невзгодах Скирвайлиса, селяне искренне поддерживали его, каждый помогал чем мог.

Вместе со свекром здесь поселились Мансте, двое ее сыновей, старик Скабейка и две женщины из челяди. Это были все оставшиеся в живых представители некогда богатого княжеского двора. Весь их скарб уместился на спинах шести лошадей.

Овдовевшую Мансте родители звали назад, на родину, но она осталась со свекром, не в силах покинуть одинокого человека, на которого свалилось сразу столько несчастий.

В тот день князь помогал Вижейкису вынимать в лесу из бортей мед. Домой они вернулись поздно, когда солнце уткнулось в острые верхушки елей. Подойдя к воротам, он увидел пару пасущихся в загоне лошадей. Три дня назад на них ездили в Ретавас за солью мужики. Значит, они уже вернулись, притом конечно же не только с солью, но и со свежими новостями. Князю не терпелось узнать, что творится в других жемайтских землях, что слышно в Литве, Гудии и Мозурии, какие вести пришли из Пруссии, где томились в неволе молодые заложники, жемайтские дети.

Встретив во дворе гонцов, Скирвайлис по их подавленному виду сразу догадался, что известие, которое они привезли, сковывает им языки. Они отводили глаза и молчали. Собравшись с силами, князь сказал:

— Я тертый калач, меня не проведешь. Поэтому выкладывайте все без утайки.

Гонцы с трудом начали свой бессвязный рассказ. Главное тем не менее стало ясно сразу — в замке Бартенштейн погибли плененные крестоносцами заложники. Эту весть принес в Ретавас какой-то юноша с отрезанным ухом, бежавший из прусской неволи.

Лицо князя окаменело, бледные губы дрогнули, старик хотел спросить что-то, но не смог — от острой боли в груди перехватило дыхание. Потухшими, увлажнившимися глазами смотрел он перед собой, но ничего не видел. Одна-единственная мысль жгла сознание князя: нет больше самых дорогих людей — дочери и младшего сына. Кто утешит в старости отца, кто займет потом его место?

«Гругис, Гругис…» — прошептал Скирвайлис и отвернулся. С трудом доковыляв до березовой колоды, что стояла возле клети, князь грузно опустился на нее, стиснул в ладонях голову. Так и просидел неподвижно до темноты, не откликаясь ни на чей зов и время от времени испуская тяжелый стон. Никто не решался подойти к нему поближе.

Мансте готовила ужин для детей. Сама она не могла проглотить ни кусочка, все валилось у нее из рук. Женщина то и дело выбегала во двор и, остановившись возле избы, смотрела в сторону клети. Сердце ее разрывалось от жалости. В ночных сумерках виднелись смутные очертания неподвижной фигуры, напоминающей каменное изваяние или дупляк.

Когда ребятишки уснули и в доме Вижейкиса воцарилась тишина, Мансте незаметно приблизилась к старому князю и опустилась перед ним на колени.

— Ступай, отдохни… Ночь на дворе… — попросила она.

Казалось, Скирвайлис не слышит и не видит ее. Мансте испуганно притронулась к его голове. Наконец Скирвайлис стряхнул с себя оцепенение, распрямился, сверкнул в темноте глазами.

Поняв, о чем его просят, он тяжело поднялся и, опираясь на руку невестки, направился к клети, где его ждала постель. Раздевшись в темноте, лег. Мансте присела на краешек постели.

— Последнего сына потерял… — горестно прошептал князь. — А я так надеялся, верил, а вдруг…

— Какой ужас, — всхлипнула невестка, — прямо сердце разрывается…

Теперь уже Скирвайлис стал утешать женщину.

— На все воля богов… Видно, эта жертва была нужна отчизне, — сказал он. — Спасибо, что ты тут. Ты и твои дети.

— Я буду с тобой всегда, — пробормотала невестка, глотая слезы.

Внезапно князь обнял ее за плечи.

— Спасибо тебе, Мансте! Ты теперь — единственное мое утешение.

Затрепетав, женщина припала к широкой груди князя.

— Тебе нужен сын, — чуть слышно прошептала она.

Оба замолчали, и слышно было их взволнованное дыхание.

— Я слишком стар… Не смогу вырастить его, обучить всему, что знаю…

— Я выращу. Князь Локисты должен иметь сына, — с жаром произнесла женщина.

Скирвайлис с такой силой стиснул ее хрупкие плечи, что Мансте охнула. Так и пролежали они рядом с открытыми глазами всю ночь, не говоря больше ни слова и не прикасаясь друг к другу. Лишь общая боль да тишина связывали их.