Стяпонас взял две бутылки пива и сел за свободный столик у стены. Расстегнул телогрейку, положил шапку на пустой стул и налил в стаканы пива. И вот тогда за соседним столиком он увидел того человека. Он сидел боком к нему, как-то чудно уставившись на пустые бутылки. В руке курилась сигарета; человек забыл о ней, белый пепел сыпался на стол. Лицо этого посетителя чайной показалось знакомым Стяпонасу. Да разве вспомнишь: нефть привлекла в эти места уйму народу. Правда, тот человек — незаурядный. Острая рыжая бородка, кожаное полупальто, и взгляд какой-то вдумчивый, интеллигентный, что ли.

Стяпонас осушил стакан, налил еще. И все не спускал взгляда с того человека. И чем дольше смотрел на занятого своими мыслями бородача, тем сильней будоражила его мысль, что он действительно уже встречал его. Где? Когда? Стяпонасу нестерпимо захотелось разгадать это. Человек, по-видимому, почувствовал его взгляд, вздрогнул, поднял голову, и их глаза встретились. Стяпонас никогда еще не испытывал такого острого чувства, как в тот миг; казалось, он оцепенел и не мог опустить глаз. А может, его сковал страх: мол, ему просто померещилось  э т о  и исчезнет, едва он отведет взгляд. Они сверлили друг друга глазами, и это длилось долго, целую вечность, пока бородач, наконец, не поднял руки и не провел по лицу. Стяпонас заметил, как задрожала его рука, как он бросил вороватый взгляд сквозь пальцы и, отвернувшись, полез в карман кожанки за сигаретами.

Допив вторую бутылку, Стяпонас подумал: что же делать? Он не сводил взгляда с этого человека, он уже узнавал взмахи его рук, даже выражение лица, с которым он только что смотрел на пустые пивные бутылки; узнал и посадку головы, по-птичьи склоненную набок.

Что же делать? — думал Стяпонас.

Человек жадно курил, его седеющая голова утопала в сизом дыму. Он отвернулся от Стяпонаса, но тот знал, что бородач наблюдает за ним краешком глаза.

Что делать?

Стяпонас встал, с грохотом отодвинул стул и подсел к соседнему столику.

— Закурить не найдется? — спросил он, не узнавая собственного голоса.

Человек не ответил, просто придвинул пачку и коробок спичек к Стяпонасу. Стяпонас долго выбирал сигарету, не спеша чиркал спичкой и все глядел на этого человека. Сухое продолговатое лицо, ложбинка на кончике носа и верхней губе. Холеная бородка…

Стяпонас все еще держал сигареты в ладони. Человек протянул руку и, глядя куда-то мимо него, сказал:

— Мне пора.

Стяпонас налег грудью на столик, придвинулся к нему.

— Я вас где-то видел.

— Возможно.

Протянутые пальцы нервно шевелились — человек ждал свои сигареты, и Стяпонас в этот миг окончательно поверил, что не ошибся. Но почему?.. Неужели тот не узнает его?

— Даже ваше имя могу сказать…

— Бывают ясновидящие, но я в них не верю. Дайте-ка сигареты, мне пора.

Стяпонас положил ему на ладонь пачку, незаметно коснувшись кончиками пальцев его прохладной руки; снова поймал взгляд тусклых глаз — беспокойный, бегающий.

— Ведь это я, Стяпас, — просипел он по-литовски. — Твой брат…

Рука с сигаретами застряла в кармане кожанки. Человек бросил короткий взгляд на Стяпонаса, встал, застыл на минутку, как-то странно пожал плечами и повернул к двери. Рослый, широкоплечий…

— Миндаугас!

Четверо ненцев отставили свои стаканы с чаем и раскосыми щелками глаз уставились на Стяпонаса.

Человек не остановился, не вернулся от двери, даже не оглянулся, и Стяпонас сидел, выпучив глаза, вконец растерявшись. Все было так неожиданно, что ему показалось: он бредит.

Когда он, схватив шапку, выбежал на улицу, ветер швырнул ему в лицо рыхлый снег, залепил глаза, погрузил в белый вихрь.

— Миндаугас! — крикнул Стяпонас, но голос пропал в мягком шелесте пурги.

Сгорбившись, втянув голову в воротник, он метнулся в одну сторону, в другую, забежал во двор чайной.

— Миндаугас!

Подбежал к тени, маячившей на той стороне улицы, но это была женщина.

Поземка со свистом гнала снег, обжигая лицо, срывая с головы меховую шапку. Город был пуст.

Каждый вечер Стяпонас являлся в чайную, потягивал пиво и сидел допоздна. Бродил по улицам, вглядываясь в каждого встречного. Но человек с бородкой исчез. Пропал навсегда. Стяпонас уверял себя, что это был Миндаугас. Но почему тот не захотел говорить? Почему убежал? Стяпонас прикидывал и так и этак, но не мог понять одного — как мог брат отречься от брата… Да еще на сибирских просторах… Может, у него руки в крови, и он бродит как душа без места? А может… когда бандиты забрали у него деньги, Миндаугас убежал, испугавшись тюрьмы? Может, может… Да и вообще, Миндаугас ли это. Он! — твердил поначалу Стяпонас. Но прошло какое-то время, и его одолели сомнения: а вдруг — нет? Может, это обыкновенное совпадение? Человек, чем-то похожий на Миндаугаса, испугался его настырного взгляда, принял его за одного из тех петухов, которые вечно задираются с каждым встречным? Наверно, померещилось…

Вечерами в чайной Стяпонас додумывался до самых разных вещей. Однажды, вернувшись в общежитие, он сказал Полине:

— Поедем дальше.

— Почему? — спросила Полина.

— Надо.

Он не мог ей объяснить, но тогда ему почудилось, что он обязательно натолкнется на брата где-нибудь в медвежьем углу. И сейчас, снова пускаясь в дорогу, он не смел признаться даже самому себе, что надеется на эту встречу. Есть у него брат Миндаугас или нет — никому не докажешь, даже себе. Сам-то ты хочешь верить — есть! Может случиться, конечно, что человек, заблудившийся много лет назад, по сей день блуждает, отрекшись от своего имени… Но почему? Если он виноват, пусть искупит вину, а если нет — пусть живет как все люди. Пусть мать узнает: жив ее сын.

Надо… Но за что Полине такое горе? Сын растет, да еще это…

Мимо гумна возвращается Шаруне. В ночи четко стучат ее шаги. Замолкают за кустом сирени. Видно, стоит под кленом у забора. И ее сон не берет. Эта духота летних ночей…

Стяпонас возвращается от окна, садится на край кровати, в сером полумраке смотрит на лицо жены.

— Полюша…

Она дышит спокойно — словно долго плакала и только что затихла.

Он наклоняется к ней, виновато прижимается лбом к мягкой щеке.

— Мой ты… Да куда я без тебя!.. — задыхаясь, Полина жаркими руками обвивает шею мужа.

Так и не заснул до утра. Валялся с открытыми глазами, вспоминал все, перебирал, ворошил прошлое. Не радовался своей жизни, но и не переживал зря. Старался понять, взвешивал, искал ответ на разные «почему», но каждый раз видел: не мог поступить иначе. Видать, таким малость чокнутым уродился, подумал. Или отец меня на едущей телеге сработал, усмехнулся Стяпонас, и этой усмешкой как бы подвел черту под своей жизнью. Нет-нет, он тут же нашел другое основание, попрочнее; не раз уже оно выручало его: не ищу ведь легких хлебов… И никто еще не говорил, что халтурю… И никто не скажет!

За окном уже теплится рассвет, вовсю щебечут ласточки. Стяпонас встает, смотрит на спящую жену, думая о ребенке, который явится в этот мир весной, после зимних холодов — и на том спасибо! Накрывает Марюса. Мальчик просыпается, просится на горшок. Стяпонас поднимает его, подождав, снова укладывает.

— Спи.

— А ты почему не спишь? — спрашивает Марюс.

— Спи, сынок.

— Дай руку, а? — просит Марюс, и Стяпонас дает ему руку; мальчик обеими ручками сжимает его пальцы.

На кухне скрипит кровать — мать перевернулась на другой бок и захрапела с посвистом.

Тикают, хромая, усталые стенные часы.

Мальчик заснул, и Стяпонас осторожно отнимает руку, выходит. Стоит под кленом, яростно скребя пальцами за пазухой, впитывает утреннюю прохладу — до того хмельную, что голова идет кругом, и Стяпонас, пошатнувшись, опирается плечом о шершавый ствол. Голубеет серое предрассветное небо, на востоке уже занимается заря. Добрую тишину не может нарушить даже пронзительный щебет ласточек, и Стяпонас слышит, как под рубашкой колотится сердце — тревожно и больно почему-то.