— Так, так… — наконец, оценивает он все имущество Стяпонаса и задом выбирается в дверь.
Стяпонас вскакивает, сжав кулаки, бродит из угла в угол. Останавливается у бокового окна и тут же отворачивается: на солнце сверкает машина, и он уже сам не знает… войди теперь снова Вацис… лучше пускай не показывается… хоть это и брат… родной брат… «Не бей брата!» — крикнула вчера Шаруне.
За дверью раздаются шаги, и он вздрагивает.
Вбегает Марюс — замурзанный, босиком.
— Мама, бабушка варит батвиняй.
— Чего, чего? — спрашивает Полина.
— Батвиняй… — повторяет ребенок.
Полина пожимает плечами, достает из кучи белья платок.
— Научат ребенка всяким словам, и не поймешь… Смешно!..
— Совсем не смешно, — говорит Стяпонас, подзывая сына и сажая к себе на колени. — Ты бабушку любишь?
— Люблю.
— А когда вырастешь, приедешь к ней?
— Когда я вырасту, ее уже не будет… Она так сказала. Старые люди умирают.
Стяпонас прижимает головенку Марюса к груди и зажмуривается. Открыв глаза, видит на полу свой чемодан. Осклабился верный друг…
Яблоки крупные, золотистые с солнечной стороны, пахнут выдержанным вином. Не все поспели, но можно на выборку срывать, пока не стряхнул ветер или воришка не сбил с ветвей.
Вацис топчется вокруг белого налива, привстав на цыпочки, откручивает яблоки. Корзина почти полна, килограммов десять будет; увесистые, словно камни, и жесткие, но только видимость такая — нажмешь пальцем, и останется ямочка, сразу потемнеет. Надо аккуратно снимать каждое — упаси бог, если упадет на землю или ударится о сук.
С верхушки, как ни прыгай, не достанешь, и Вацис приносит стремянку. Но пока залезать не стоит — еще несколько штук сорвет у самой земли, и корзина будет полнехонька. Вот спряталось под листьями яблочко… и еще — как это он проглядел, не червивое вроде… еще одно… так, так… Вот и все, довольно, а то яблоки высыпаться будут.
Вацис, по-детски разинув рот, смотрит на яблоню. Молодое деревце, седьмой год, как посадили, а ветки так и гнутся. На краю сада еще один белый налив, тоже ранний, облепленный яблоками. К этому потом сходит. Другие яблони летних и осенних сортов. Выгодней всего — самые ранние или уже зимние сорта — это ребенку ясно. Но разве отец сообразит. Насовал летних яблонь; падают яблоки, гниют, смотреть обидно… В эту пору яблок что дерьма.
— Где пустую корзину найти? — спрашивает он у матери, которая возится у летней кухни под кленом; подходит поближе. — Чем это занялась, маменька?
— Пышек на вечер испеку.
Запах шипящего масла приятно щекочет ноздри, хотя Вацис только что отобедал. Сглатывая слюну, тянется рукой к миске с горячими пышками, но сдерживается.
— Не обязательно. Лучше бы полежала, маменька.
— Стяпонас… Может, последний раз ужинаем.
Ее голос дрожит. Мать казалась твердой, даже равнодушной к тому, что Стяпонас отбывает, а сейчас…
— Кто же его выгоняет!..
— Не выгоняем мы его, упаси господь.
— То-то! — Вацис оглядывается, словно почуяв спиной пронизывающий взгляд брата и добавляет: — Мозги не вправишь.
— Говорю, поди, последний… уедет и уедет… Да и ребенок, Марюс, своя кровь…
— Корзина-то где? — раздраженно спрашивает Вацис.
— Что же мне — картошку вывалить и отдать? — сердится и мать.
— Бог весть что затеваешь… Пышки! Спать бы пошла, раз делать нечего.
Вацис кружит по двору, заглядывая в подстрешья, сердито пинает валяющуюся у забора сломанную плетенку. Хоть бы ящик какой найти… В мешок нельзя — поколотятся яблоки, уже не то. Топчется перед крыльцом, вкусный запах пышек действует на нервы, но он больше ничего не говорит — пускай мать жарит, раз ей хочется, будто ему жалко — и входит в сени.
Скрипят пересохшие ступеньки, шатаются — надо закрепить, весь дом надо ремонтировать, и Вацис прикидывает… Бревна-то здоровые, смолистых елей, звенят, когда ударишь обухом топора по стене — избе еще стоять и стоять. Ну и духотища же на чердаке! Надо бы оконца вынуть, чтоб сквозняком протянуло. Но кто кроме него сделает? Никто ничего не сделает, только разговоры одни. И мать постарела, и отец… Совсем как цыпленок стал. Полон дом народу, а крепкой руки нет. Так все насмарку пойдет, ветром все развеет…
Мягкая паутина прилипает к лицу, и Вацис сбрасывает ее пальцем, словно клейкого слизняка. Стоит, шарит взглядом в полумраке. Разной утвари понавалено, всякого хламья. Через балку переброшены невыделанные овчины — моль поест и придется выбросить, а сколько раз отцу говорено… Новые, неокованные колеса от телеги, видно, еще с того года, как колхоз создавали, — на чердаке спрятаны. Заляпанные известкой рваные штаны, поношенный пиджак, рассыпавшаяся кадка, керосиновая лампа… Ужас сколько тут паутины, вот-вот глаза залепит — Вацис встряхивается и выставляет вперед согнутую в локте руку. У дымохода стоит колыбель. Уже большой был, когда отец повесил ее в избе, рядом с кроватью, и добавил: «Не такое нынче время, чтоб моя малышка в корзине из-под картошки росла». Мать замахала руками — мол, зачем эти барские затеи, выросли мальчики, вырастет и Шаруне в зыбке, но отец месяц спустя принес на плече через всю деревню старую скрипучую и визжащую коляску. В тот же день колыбель отправилась на чердак.
Прочная колыбель, из еловых корней, с ручками — в самый раз будет. Как это раньше не додумался! А сколько барахла в ней! Изношенные башмаки, пузырьки от лекарств — конца им нет. Вацис выбрасывает все на кострику и опрокидывает колыбель, морщась от пыли.
Отец привез колыбель с базара еще для Миндаугаса. Первенец… Старший брат… Вацис слабо его помнит, Миндаугас редко наведывался домой. Учился. Отец радовался: хоть одного сделает большим человеком, а Миндаугас как в воду канул. Дурак. Видно, приложил к чему-то руку, якшался с ночными, не подумал, чем это пахнет. А ведь мог пересидеть, переждать, поглядеть, чем все обернется. Спасибо хоть без вести пропал, никто пальцем не покажет: бандит, мол. Ох и замарал бы Вацису анкету! Брат — бандит! Стяпонасу-то что… Работяга, с него и взятки гладки, а вот Вацис…
Баюкала колыбель и Вациса, младшего брата. Но только в сказках третий брат — дурак. Хм! Старший свою глупую башку в землю сложил, средний избрал долю бродяги. А могли ведь все как люди устроиться… Скажете, Вацису легко было? Даром даже червивого яблока никто не дал. Все своими руками да своим умом. Среднюю кончил, устроился учителем. Жалованье мизерное, дети на шее — жуть! Учился вечерами, три курса экономического факультета кончил и… подальше от школы, а ну их всех! Хм, руководящий товарищ! Дом с мансардой, под домом — гараж… Да уж, если есть у тебя голова на плечах, то и в наше время живи да поживай. Стяпонас бесится чего-то, пролетария корчит. Ясное дело, завидует. Зависть его гложет, Вацис уверен в этом. Сам ведь тоже мог и дом отгрохать, и машину купить… и жену, как жену… Глупо это! Верно сказал кто-то: каждый — кузнец своей судьбы, вот и покуем, братец, — ты свою судьбу, а я — свою.
Перевернув колыбель вверх дном, стучит ею по балке. Пыль набивается в нос, и Вацис долго чихает. На дворе снимает ковбойку, вытряхивает, вытирает ею лицо.
— Вот так так! — удивляется мать. — И раскопал… Ни раз ни полтора.
— А что — плохо? Целый мешок влезет.
— Детьми мочились…
— В самый раз…
Вацис осторожно выколачивает колыбель о землю, сняв с забора тряпку, протирает ее. Пышки пахнут так, что рот мгновенно наполняется слюной.
— Всю деревню позовешь? Печешь да печешь.
— Да сколько их тут…
— Мне не жалко, маменька, да вот… не обязательно. Никто ведь не гонит его, Стяпонаса-то…
И уходит с колыбелью в охапке.
По дороге едет порожний грузовик; далеко, за фермами, стоят комбайны; наверно, обеденный перерыв. На озере лодки — три, четыре, пять… Это здесь, на этом конце. Гомон купающихся, плеск воды. С каждым годом все больше народу здесь отдыхает. Да, таких мест немного, и, кто побывал хоть раз, на следующее лето друзей с собой позовет. Пройдет еще год, другой… Говорят, озеро отвели под городскую зону отдыха. Сколько в этом правды, неизвестно, до поры до времени все на бумаге, ну, а вдруг… Тогда целыми семьями сюда хлынут. А где жить будут? Хм…
