Вскоре Марчюс стал хозяином на хуторе и, как умел, хранил память об отце. Заедет в гости родственник, заглянет прохожий, — каждого угостит медовым кваском, каждому поведает о Дубе повстанцев, о Лесорубе, покажет отцов улей — еловую колоду в две сажени длиной. Со временем в саду осталась лишь эта колода, место других заняли разноцветные дощатые домики. Но пчелы жили в этой колоде по-прежнему и приносили мед. Марчюс думал, что в этом стародавнем улье не переведется жизнь и когда он оставит его детям. Но вот оборвался пчелиный разговор, замолк улей. Может, потому, что Марчюс угощал медом не каждого, кто заходил к нему? Но разве сейчас на всех напасешься?.. Давно уже никого не угощает, с этой войны, когда незваные гости врывались и днем и ночью и вместо кваса требовали водки.

Умер улей, о котором так часто рассказывал он своим детям, а они, наверно, своим о нем не расскажут. Будет валяться в саду трухлявый пень, пока однажды Вацис не возьмет топор и не изрубит на растопку. Почему Вацис? Ах, человек ты мой…

Умерла старая колода. Другие ульи тоже мертвы.

В ушах звенит, и Крейвенас не может больше сидеть так. Но за что ухватиться, за какое дело? Работы много, да и выдюжит ли он? Взгляд недолго блуждает по двору. Марчюс вспоминает — надо сено в лесу переворошить.

Скрипит ржавый замок, громыхает цепь. Крейвенас отталкивает лодку от берега и, усевшись на досочку, вставляет весла в уключины. Видит грабли на лугу — забыл-таки! — вылезает из лодки. Все делает медленно, нерасторопно, никак не может отвязаться от мыслей. Весла едва задевают воду, и лодка тихо скользит по спокойному озеру, раздвигая стаю желтых кувшинок.

У берега, рядом с лесом, купаются парни, под дубом, перед палаткой, визжат девушки. Дымится погасший костер, вьется черный дымок, и Крейвенас даже подумать боится — в такое бездождье много ли надо, отнесет ветром искру, и конец. Все ведь высохло, лес будто порох.

— За огнем последите! — проплывая мимо, кричит Марчюс парням. Те гогочут, словно он бог весть что сморозил.

— С огнем шутки плохи! — откликается один.

И все хохочут.

Крейвенас не обижается на то, что молодые смеются над стариком. Мерно машет веслами; завтра придется сходить посмотреть, как бы все не вытоптали, не разорили, чтоб корни дуба не сожгли. Ведь этот дуб — не простой. Прошлым летом приехали два ученых мужа, осмотрели, измерили дуб, выпытали у стариков, кто чего про него знает; и Марчюс им рассказал, что слышал от своего деда; ученые мужи все строчили в тетрадку, а потом пообещали поставить перед дубом доску с надписью: «Дуб повстанцев». И огородить, мол, придется дуб заборчиком, потому что это — памятник. Уехали — и ни слуху ни духу. Была бы тут дощечка с казенной надписью, сам бы Крейвенас отогнал туристов подальше. Попробовал как-то, а они в ответ: «Это лес, а в лесу все деревья — деревья». Им что, а ведь на суку этого дуба висела петля царских жандармов. Эх, подняли бы головы, может, увидели бы, что под первым венцом ветвей кора топорщится наподобие креста. В юности Марчюса еще можно было различить на этом месте оловянное распятие. Повстанцы когда-то приколотили его к дереву и, опустившись на колени, не выпуская из рук сабель, кос и вил, молились, оплакивали павших и просили всевышнего о здоровье, мужестве и плодородии земли. Под этим дубом ксендз служил мессу, в небо поднимался дымок луговой полыни, колеблемый словами песнопения: «Смилуйся над нами, господи…», а Христос скорбно смотрел на восставших мужиков. Скорбно смотрел и когда жандармы совали их в петлю; он был равнодушен к страданиям деревни и даже к плевкам жандармов в его лицо.

Давно это было… Дуб рос вширь и укрыл под шершавой корой оловянного Христа. Остался только рубец на дереве. А кто его видит?

Шуршит песок под днищем. Крейвенас выбирается на берег, обматывает цепью ствол ольшины и защелкивает замок. Когда-то никто без спросу лодки не брал, а теперь только оставь незапертую — не будешь знать, в какой бухточке искать.

Идет тропой с граблями в руке, срывает на ходу горсть малины, бросает ягоды в рот, но вкуса не чувствует; во рту горечь, нёбо сухое — вот бы напиться родниковой воды… Но родник далеко, не по пути, разве что, возвращаясь, заглянет к нему. Сена-то немного, вчера утром косил. Придется еще разочек сходить поутру с косой — на просеках трава по пояс. Лесничий просил, как Марчюс не поможет. Лесничий ведь тоже ему помогает, добрый человек, лошадь весной дал на картошку, осенью поможет огород вспахать. А то пока у колхоза допросишься… Да еще председатель этот… Не хочет Марчюс ему кланяться, и спасибо лесничему за доброе сердце. Крейвенас накосит травы, сложит сено в копны. Для лесных обитателей — лосей да косуль. И впрямь красота, когда лоси щиплют сено из кормушек, будто лошади. «Лошадей поменяли на трактора, так что давайте лосей разводить», — говорит лесничий. Дело говорит человек. Не знает, наверно, — откуда ему знать по молодости лет, — что самого Марчюса Крейвенаса когда-то здесь звали Лосем. Это прозвище он от отца унаследовал. Неизвестно, кто украсил его отца этой «короной», но он гордился ею и шагал по деревне, высоко подняв голову, прямой как трость. А Марчюс уродился в отца… «С Лосем лучше не связывайся!» — предупреждали парни каждого, кто хотел сцепиться с Марчюсом за грудки. Сладко было слышать это и знать свою силу. А теперь что от тебя осталось, человек ты мой? Сутулый старик. И никто не назовет Лосем, все успели забыть. Петроне, жена, и та, наверно, забыла, сейчас она знает одно: «Совсем уж в детство впал…»

Крейвенас ворошит прокосы. В тени сено еще сыровато, завтра, пожалуй, рано сгребать. Послезавтра придется, в воскресенье. Ах, в воскресенье Стяпонас… А может, и нет, ведь Марчюс его не выгоняет, никто его не гонит… И никогда не выгонял? Подумай, Крейвенас, подумай хорошенько — так-таки никогда ты не выталкивал Стяпонаса за порог? Не говорил: «Уходи, ищи жизнь в другом месте»? Не твои это слова? Кто же их сказал, Крейвенас?

Марчюс утирает лоб рукавом рубашки. До родника далеко, а его мучает жажда, рот как бы ошпарен кипятком. Ладно, сперва он переворошит сено, сегодня все равно не сгребать — может, в воскресенье. Воскресенье было и в тот день, когда Стяпонас покинул дом…

Дети покидают дом… Пчелы — ульи…

На своем берегу, на краю капустного поля, Марчюс долго стоит опустив голову. Потом медленно шагает через грядки. Земля кое-где белым-бела, словно заплесневела. Сурепка увяла, цветы пожухли, иссеченные блошкой капустные листья дырявые что решето.

По жнивью с рычанием несется газик председателя. Крейвенас еще сильней сутулится, выпячивает подбородок и пускается бегом к дороге. Спешит, помогая себе граблями, — только бы не пропустить машину!

— Постой! Погоди! — издали кричит Крейвенас, задыхаясь, машет рукой. Спотыкается; упадешь на грядку — проедет, и лови ветер в поле.

— По… стой!..

Визжат тормоза, из-под колес газика поднимается густое облако пыли. Крейвенас прижимает руку к правому боку — остро кольнуло в груди — и, замедлив шаг, плетется к дороге. Пыль уже осела, Тракимас открывает дверцу, высовывает голову:

— В чем дело, Крейвенас?

Марчюс проводит рукой по потному лицу, ловит ртом воздух и тяжело опирается на грабли; еловый черенок сгибается под его весом.

— Может, в озере кто утонул?

На загорелом лбу Тракимаса проступает глубокая складка; председатель готов помочь. Но чем он поможет тебе, Крейвенас? Чем он может помочь, когда ульи уже мертвы?

— Председатель… — Марчюс все еще задыхается, голос звучит неровно, рвется, как гнилая веревка. — Председатель…

— Утонул?.. Чем он поможет?

— Говори, Крейвенас.

— Пчелы перемерли.

На глаза председателя опускаются кустистые брови.

— Пчелы перемерли, председатель.

— Чьи пчелы-то?

— Мои пчелы. Все мои колоды неживые.

— А я тут при чем?..

— Колхоз виноват, говорю.