И все-таки ты… забыл?
Вот не думала, что столько времени придется потратить. Пришла бы после, да кто мог знать, всегда спешишь, чешешь во все лопатки, а не дай бог застрянешь, то как поросенок в плетне — ни туда, ни назад. Ну и продавщицы нынче пошли: сперва ящики из машины таскала да в угол ставила и в склад носила, а теперь от бумажек носу оторвать не может. И чего нашептывает ей этот в кирзовых сапогах (как только выдерживает в них в такую жарынь!), ерзает, как от щекотки. Молодежь нынче…
— Девонька, может, уже? — не выдерживает Крейвенене.
Продавщица наклонилась над опрокинутыми ящиками в кладовке, не слышит. Нейлоновые кружева лезут в глаза.
— Девонька!
— Ягодка, помираю, пива дай! — старик Марчюконис похрустывает новенькой пятирублевкой.
— Отойди, дядя, разве не видишь, что пушка на тебя прямой наводкой нацелена! — грохочет молоденький шофер, поставивший под окнами машину.
Фыркают бабы, хохочут мужики, налегшие на прилавок, а продавщица, не оборачиваясь, ногой захлопывает дверь.
— Вот те и на… — Марчюконис укоризненно смотрит на шофера. — Ни пушки, ни душки.
— А ты не трепи зря языком!
— Жалобную книгу потребую…
— Прием товара — дело святое…
— Мужики, поглядите, чего они там делают?
— Никак забыла, тетенька, чего парень с девкой делает?
Стены дрожат от хохота. Но тут открывается дверь кладовки, и входит продавщица, сияя улыбкой, — точь-в-точь поздравительная открытка. Затихает смех и говор. Марчюконис сладко говорит:
— Ягодка, пива…
Ишь, скалится краля, думает Крейвенене. Сердце заходится, но злость как нашла, так сразу и схлынула, даже странно. Бойкая деваха и собой хороша. Вон как пялятся мужики, живьем бы слопали. Марчюконис и тот облизывается. Не для тебя сало, старый кот. Когда ни придешь, он в магазине околачивается. Втрескался, что ли? Вот была бы потеха! Надо как-нибудь у Багджювене спросить, она все про всех знает. Нынче-то раз-два и готово — седина в бороду, а бес в ребро. А кто там у весов стоит? Вроде бы не из нашей деревни старуха… хоть бы обернулась разочек… Колбасы целых три круга взяла, хлеба две буханки, кило крупы. Да это же Марцеле из Дегимай! Как это я не разглядела? И она меня не признала… А может, не хочет признавать-то? Ну и ладно, пускай…
Усохла-то как — не узнать. Сколько лет не виделись, а ведь такие подружки были, водой не разольешь. Стареем, господи, все к концу подходит… а поди, поди… Нет, Крейвенене не хочет вспоминать о том, что было когда-то.
— Мадонна! — слышен женский голос за спиной; это Гуделюнене разоряется, даже оборачиваться не надо. — Платьице не изгваздай, Мадонна. Новое!
Девочка лет шести присела на корточки под окном, выковыривает что-то из-под отопления.
— Мадонна!..
Девочка нехотя оборачивается — лицо у нее, как у трубочиста.
— Чего? — спрашивает, не поднимаясь с корточек.
— Иди сюда, Мадонна.
— Это ты иди сюда!
Гуделюнене топает ногой, и девочка, надув губы, подходит к матери.
— Боже мой, боже, час назад умыла, в новое платьице нарядила… На кого ты теперь похожа?
— Какое у тебя платье красивое! — сладко говорит соседка по очереди. — Где и достала такое?
— Одно разоренье, когда надо чего достать, — тараторит Гуделюнене, поправляя рукой прическу — наверно, чтоб все увидели ее новую шестимесячную. — В магазине-то не купишь… Вот туфлями разжилась, червонец переплатила и не жалко, очень уж хороши.
Крейвенене косится на Гуделюнене в лаковых туфлях на босу ногу и думает: был бы муж как муж, о твои жирные бока штакетину бы сломал, не играла бы тут комедию. Эх, у мужиков часто ум за разум заходит. Только-только первую на кладбище спровадил, и уже хвост трубой. Не подумает, что сыну жениться пора. Если б Дайнюс не ушел служить, не дал бы отцу сдуреть.
Да уж — ни в какие ворота не лезет.
— Каких тебе конфет купить, Мадонна? — спрашивает на весь магазин Гуделюнене.
— С ликером.
— А как эти конфеты называются, что с ликером, скажи!
— «Медный всадник», — отвечает Мадонна, ковыряясь в веснушчатом носу.
— Ну и умная же девочка! — восхищается соседка.
— Мадонна страсть как любит конфеты с ликером, — чуть свысока объясняет Гуделюнене. — Продавщица, у тебя есть «Медный всадник»? Нету?! Мадонна, «Медного всадника» нету! Как же нам быть? Продавщица, а какие у тебя есть конфеты — ну, самые дорогие…
Кто-то толкает Крейвенене: мол, ее очередь. Она просит полкило сосисок (дома в избытке сало, но Шаруне воротит нос), кладет на дно сумки каравай хлеба, берет мыло — и для стирки и для лица.
— Все? — спрашивает девушка за прилавком, а Крейвенене шарит взглядом по полкам со всяким добром — только бы чего не забыть.
Продавщица говорит, сколько с нее.
Ишь, три рубля пятнадцать. Шаруне ждет своего. Ежели приедет, нехорошо на стол не выставить. Известно, отец найдет, у него всегда бутылочка припрятана, но надо и от себя… Что ж, чокнемся, зятек, твое здоровье…
Ее снова пихают в бок.
— Вот этого… одну.
Опускает в сумку бутылку красного, расплачивается, в последний раз бросает взгляд на полки: вдруг увидит что-нибудь нужное. Пожалуй, все, пора домой бежать, ужас сколько проканителилась.
— Мадонна! — словно у себя во дворе, покрикивает статная горделивая Гуделюнене.
На лавочке у автобусной остановки сидит старуха. Она самая, Марцеле из Дегимай. Сейчас Крейвенене пройдет мимо, будто не заметив ее. Марцеле — живая память тех далеких лет, лучше уж пройти мимо нее; это было давным-давно, мы уже состариться успели. Господи, Марцеле совсем старуха, хоть всего-то на три годика ее старше.
— Боже ты мой, Крейвенене!..
Вроде бы не расслышав, семенит дальше, но… не затаила ведь зла, чтоб убегать. Невесть что может давнишняя подруга подумать!
— Марцеле! — изображает радость Крейвенене, повернув к лавочке. — Откуда же ты взялась?
— Да все оттуда же, Крейвенене, из Дегимай.
— Знаю, что из Дегимай. Спрашиваю, каким ветром к нам занесло.
— А ты присядь, Крейвенене. — Марцеле отодвигается на краешек, снимает с лавки свою сумку.
— Да нет, бежать надо. Родню проведала?
— За продуктами.
— В такую даль!
— Что поделаешь, Крейвенене. По правде, и у нас магазин есть. В прошлом году построили, в этом ремонтируют — вот в чем беда.
Марцеле — махонькая, сухонькая старушка с газовым платком на седых зализанных волосах. Та самая, с которой вместе ходили по толокам и вечеринкам, разом выбирали парней, да и замуж вышли в один год; она, Крейвенене, в своей деревне увязла, а Марцеле на бричке с бубенцами укатила на другой край прихода, за глухой лес, в Дегимай.
— Как жизнь-то, Крейвенене?
— Да так, Марцеле. Ты-то совсем усохла, на себя не похожа.
— Если б не доктора, давно бы богу душу отдала. Одними лекарствами жива. А как твои?
— Вроде ничего. — Крейвенене надо уходить, но ведь не с руки встретиться спустя столько лет и не поговорить хоть немножко, не поделиться радостями да бедами.
— Слыхала я, сын приехал?
Крейвенене хочет руками замахать — мол, горе одно, — но сдерживается: не привыкла перед чужими исподнее вытряхивать.
— Все теперь в куче, — тянет Крейвенене и тут же, чтоб Марцеле больше не допытывалась, спрашивает сама: — А у вас что?
— Да ничего, Крейвенене, как всюду. Рожь косят. Уродилась на славу, да вот сушь страшная. Ага, чуть было не запамятовала — во вторник Антасе похоронили. Вечный ей упокой.
Мотнув головой, Крейвенене берет сумку в другую руку; тяжеленная, хорошо бы на лавку поставить, но ей пора, не может она столько тут торчать.
Из магазина выходит Гуделюнене с огромной полосатой сумкой, в которой, высунув горлышки, позвякивают бутылки, скалится половинка белого хлеба.
— Мадонна, туфельку застегни!
Девочка убегает, мать, не переставая, наставляет ее.
— Какую… Антасе? — сами спрашивают губы Крейвенене. Но стоит ли спрашивать?
