Как пройти этот путь?

На берегу речушки торчит реденький кустарник, маячат горбатые кривые ольхи. Клокочет не осевшая еще Эглине, местами видна черная вода.

Сокол идет в середине растянувшегося гуськом отряда. Голова кружится, ноги ноют от нескончаемой усталости. «Упасть бы на сухие прошлогодние листья и не вставать. Ведь куда дойдешь-то? Так и так настанет час. Но пока не настал этот «час», ты еще можешь, ты должен… внушать страх! Только это и осталось — нагонять на людей страх. Жизнь идет не туда, куда ты хотел, она подмяла тебя. Так говорит Панцирь. Каждый день он твердит это».

— Есть еще? — Сокол тянет за рукав долговязого парня. — Дай глоточек!

— Жажда мучит, командир? — пошатнувшись, ухмыляется Панцирь. — Какого лешего мы этого тащим? — машет он в сторону Андрюса.

— Дай, говорят! — гневно приказывает Сокол, вырывает фляжку из рук долговязого и взбалтывает содержимое. Пьет большими глотками.

— Сбесился ты, командир, мне не останется!

— На, дерни…

Фляжка идет по рукам. Прикладывается и Панцирь. Горлышко фляжки лязгает по зубам. Ясень из них самый молодой, и он молчит. Его мутит, во рту противный вкус, — если выпьет еще хоть каплю, его стошнит.

— Сокол, давай его ликвиднем! — беспокоится Панцирь.

— Пошли, ребята!

— А какого лешего мы его?..

— Сказал — пошли!

— Ты полегче, Сокол. Может, мне надоело большевику в спину смотреть?!

Движутся гуськом прямо по полю, огибая прибрежные кусты.

Панцирь спотыкается и ругается на чем свет стоит. То и дело зыркает на Сокола, командир спиной чувствует его злобный взгляд. «Давно он на меня зуб точит, — вяло размышляет Сокол. — Не нравится, что я командую. Хотел бы командовать сам. Но он ведь и командует, а я его слушаюсь… Может, завидует моей власти? Какая у меня власть? Остались мы впятером. Последние. Такой отряд был! Не уберег их. Погубил? Но при чем тут я? Мы верили в Литву и за нее сражались. И не за Литву вчерашнюю — за новую! За свободную и литовскую Литву! Неужто все, к чему мы стремились, — мыльный пузырь? И теперь остается только убивать? — Кровь приливает к лицу Сокола, стучит в висках. — Сейчас прихлопну Панциря! Но и они могут меня прихлопнуть, я для них как нарвавший чирей. Не для одного Панциря — для всех. А может, всеми нами движет звериное остервенение, коль скоро чувствуем, что шаг за шагом приближаемся к смерти. И все оправдываем незатейливой логикой — пользуйся минутой и не разводи сантиментов…»

— Не могу терпеть, Сокол, — Панцирь с трудом ворочает языком — этот глоток его доконал. — Ликвиднем, а?

Почему Сокол медлит? Почему не говорит последнего слова? «Потом… потом…» — путаются его мысли, словно это «потом» в силах что-то изменить. Он вспоминает Тересе — она проклинала последними словами не только Панциря — и его тоже. Вспоминает Скауджювене, Мотузу, их детей — полный класс детишек. Что они скажут?

— Сокол!

— В лес… В лесу, — отзывается Сокол и ждет чуда.

— Тьфу! — Панцирь сплевывает под ноги Соколу. — И чего канитель разводить? Нет, я не вытерплю! Марчюлинас, говори, где тебя кокнуть?

Андрюс не чует под ногами земли. Словно не его ведут, не к его спине приставлен автомат. Он идет там, за плугом, или сеет ячмень, а здесь не он, здесь страшный сон, и пора бы проснуться; просыпайся поскорей, Андрюс, уже занимается утро, пора задать лошадям овса…

— Марчюлинас, ты слышишь, что придумал командир? А по мне, так не стоит тебя мучить. Трах-тарарах, и ты счастлив, Марчюлинас.

Голос доносится издалека, с того света, и Андрюс тщетно пытается проснуться, разорвать сонные веки и сказать: «Сегодня будет погожий день…» Наконец он приходит в себя: кончаются поля деревни, и ухабистый проселок, обогнув бугор, исчезает в молодом лесу.

Деревянный крест на склоне бугра замечают одновременно и Андрюс и Панцирь. Но Панцирь произносит вслух:

— Крест! — Помолчав, добавляет: — Так вот, сегодня страстная пятница!

— Пасха, — икая, говорит Ясень, а Панцирь, хохотнув, взбалтывает фляжку. В ней — ни капли.

— Сокол! — Голос у Панциря с хрипотцой. — Тут! — Он останавливается и резко повторяет: — Тут!

Отряд сбился в кучу. Сокол обводит взглядом пустынные поля. Его руки трясутся. Чуда нет. И не будет. Есть только Панцирь. Как и два года назад — приказывает он…

— Читай приговор, Сокол!

Андрюс смотрит в землю; в горле стоит комок.

— Так-то, Марчюлинас. — Сокол замолкает на минутку и говорит: — Ты изменил своей родине Литве…

— Зачем красивые слова, Сокол?

«И правда, мы уже не верим в эти слова, — думает Сокол. — Они вязнут в зубах, эти красивые слова».

— За большевистскую деятельность Андрюс Марчюлинас приговаривается…

— На крест его, сволочь этакую! — вдруг вскакивает Панцирь. — На крест!

Слова звучат громко, как удар грома, сам Панцирь, испугавшись, замолкает и моргает белыми, остервенелыми глазами.

— Рехнулся! — Голос Сокола доносится, как из-под земли.

Панцирь, сделав шаг, делает и второй. Помолчав, он разражается торжествующим смехом.

— А почему бы большевикам не иметь своего святого? Своего Христа! Распять эту сволочь!

— Хочешь крест осквернить?

— А ты посмотри, Сокол, кто его осквернил. Все святые сорваны с креста.

Сокол не поворачивает головы; он и так знает, что на нем нет уже крохотной часовенки, деревянного Христа, вырезанного руками старого Нараваса; не это главное — он сам больше не верит в бога, не верит в Христа, — можно ли верить, если выбрал этот путь? Может, Панцирь верит? Или Ясень? Может, эти два? Они давно убили веру, еще до того, как пустили первую пулю в человека.

— Чего тянем? — недовольно говорит Ясень. — Или так, или сяк!

— На крест! — Панцирь задыхается от злобы. — Пускай видит деревня, как мы с большевиками…

— Деревня от нас отвернется.

— Скажешь, не отвернулась еще? Зато страху сколько будет! Это все, Сокол, что нам остается.

— Осталось, Ясень.

Ясень отстегивает от ремня фляжку. Сокол откидывает голову и жадно пьет.

Со связанными за спиной руками, свесив простоволосую голову, Андрюс глядит на них исподлобья, и его душит бессильный гнев. «Только-только начал жить, и вот уже конец! И глаза застят землей… А может, твои глаза всегда застила земля, и ты ничего не видел, только ее?!»

— Чего пялишься? — не выдерживает Панцирь — глаза Андрюса пронизывают его.

— Это не мне приговор. Вам! — раздельно произносит слова Андрюс и снова крепко сжимает посиневшие губы.

Панцирь, крякнув, бьет прикладом Андрюса по голове. Андрюс падает, и все уплывает куда-то, удаляется, исчезает.

— Ясень! — командует Панцирь, при помощи долговязого они хватают Андрюса под мышки и тащат к кресту.

Сокол стоит на дороге, втянув голову в плечи и крепко сжимает в руках автомат. Потом оборачивается на деревню. «Там, где белеют березы, — школа, твоя бывшая школа; за первой партой сидел когда-то Алексюкас Астраускас и слушал легенду об основании Вильнюса, о героических защитниках Пиленай… Алексюкас, который когда-то прильнул к твоему плечу, когда вы на дребезжащей телеге возвращались из экскурсии. Он верил тебе, он повторял твои слова. Ты позвал его в лес, да-да, ты… Теперь этот Алексюкас — Ясень; вместе с Панцирем они распинают человека, а ты молчишь…»

Сокол оборачивается. Бесчувственное тело Андрюса уже прислонено к кресту. Панцирь закидывает руку на перекладину креста, привязывает ее. И другую руку привязывает. И босые ноги привязывает, кончиками пальцев они едва касаются прошлогодней травы…

— Ну как, Сокол? — ухмыляется Панцирь, спустившись на дорогу. — Есть еще у меня фантазия, верно?

Ясень согнулся. Его тошнит.

— Чем плоха мишень? Подними-ка автомат, Сокол.

Автомат свинцовый, никогда еще он не был так тяжел. «Что мы делаем? — мелькает смутная мысль. — Что мы делаем? Панцирь… Панцирь… И этот американец со своими освободителями  т а м».