Андрюс вскакивает, бросает бутылку на камень. Звенит, разбиваясь, стекло. Белеет на земле бумажка. Он берет ее и, стиснув в руке, уходит — ноги подгибаются, словно на плечах у него тяжелый крест. Лишь у самого дома малость приходит в себя и расправляет плечи. На пашню падают белые обрывки. «Это моя земля…» — горько усмехается Андрюс, вытирая ладони о штаны.

Сереет небо на востоке.

Брезжит рассвет.

Соснет часок и пойдет ячмень…

— Стой!

Андрюс словно в стену ударяется. В двух шагах, под тополем, — человек с винтовкой. «Конец!» — мелькает первая мысль.

— Фамилия? — Голос за спиной.

— Он самый! — Голос слева.

Андрюс медленно поднимает руки. Они тяжелы и пусты. Заступ остался в поле. О, если б у него был заступ!..

— Не вздумай бежать, Андрюс, — предупреждает знакомый голос.

— Кто вы? — вспыхивает надежда и тут же гаснет — стоит ли спрашивать у бандита, кто он такой?

— Веди в избу, познакомимся, — приказывает знакомый голос.

К спине, словно штык, прикасается дуло винтовки, и Андрюс, свесив голову, идет в каком-то забытьи.

Лучи карманных фонариков разрезают темноту избы. На кровати, испуганно застонав, шевелится Тересе.

— С кем спишь?

— Тот же голос.

— Один.

— А там кто?

— Тересе.

Они занавешивают окно, зажигают лампу.

— Панцирь, к двери!

Страшным голосом кричит Тересе:

— А я-то думала!.. Мне показалось…

Мужчины смотрят на женщину, которая уставилась с широкой кровати на Панциря, как на призрак. Андрюс оборачивается к двери, куда глядит Тересе, и у него подгибаются ноги…

— Он… он… — шепчет онемевшими губами Тересе.

Андрюс косится на Сокола. Учителя Петрашку он знает давно, но таким — при оружии и с кусочками блестящей жести на отворотах пиджака — видит впервые. Впервые видит и двоих других мужчин. В висках стучит, и все ему кажется ненастоящим — как во сне.

— Вы… Вы все такие, если заодно… с этим… — негромкие, приглушенные слова встали Тересе поперек горла, она давится ими.

Сокол садится к столу, вытягивает ноги.

— Спокойнее, Тересе. Ты же была хорошая…

«Если б не этот дуб у двери, так бы они меня и видели, — думает Андрюс. — Вдруг отойдет в сторонку, холера?.. Или хоть бы что под руку подвернулось… Сперва Панциря… Но голыми руками… А может, обойдется? Возьмут, чего надо, и уйдут? Пускай забирают хоть все, пускай подавятся… Лучше молчать и ждать. А они пьяные. Крепко выпивши…»

Плечи Тересе трясутся. Сокол нервно оборачивается к своим людям и понимает: они ждут…

— Ты слушай, Андрюс… Как фамилия?

— Марчюлинас.

— Послушай, Андрюс Марчюлинас. Вот мы и встретились. Хоть было бы лучше нам раньше с тобой встретиться. Теперь ты и в тюрьме успел побывать. Почему они тебя посадили?

— Не знаю.

— Не знаешь. А почему выпустили?

— Не знаю.

— Не знаешь. Зато мы знаем. Ты слушай, Андрюс Марчюлинас. Большевикам продался, потому тебя и выпустили. Чтоб людей выдавал, чтоб все им доносил.

У Андрюса пересохло во рту. Дали бы хоть каплю воды! Нет, у них он просить не станет. Но чего они хотят? Зачем пришли? Они ждали его? Может, не первую ночь подстерегают? Почему? Может, хотят его только попугать? Бывает же такое. Отлупят, прикладами изувечат и оставят лежать на полу.

— Большевикам служишь, ты слушай, Марчюлинас!

— Никому я не служу.

— Большевикам! Литву продаешь, литовцев! Ты хоть раз об этом задумывался?

— Не задумывался.

Тересе приподнимается на локте. Волосы разметались, лицо какое-то уродливое.

— Андрюс, они тебя застрелят!

— Молчать! — кричит Панцирь.

— Застрелят, Андрюс. Они и Аксомайтиса… чует мое сердце!

— Молчи, большевистская краля! — сверкают глаза Панциря.

— Бандитская! — Тересе впервые произносит вслух это слово, это ужасное ругательство, да еще с такой ненавистью, что у Панциря с Соколом к лицу приливает кровь.

— Замолчи! — кричат они оба.

Тересе спускает ноги на пол и, в одной сорочке, делает шаг в сторону Панциря, подбоченясь и выставив огромный живот.

— Полюбуйся, что ты со мной сделал! Все полюбуйтесь, что этот… ваш Панцирь со мной сделал… Все вы… Все такие…

Панцирь подбегает, направил винтовку на Тересе:

— Сокол, только словечко…

Сокол отталкивает его.

— Отойди-ка. А ты, Тересе, ложись. Ложись. — Он резко поворачивается к Панцирю: — Ты слушай, Панцирь, это правда? Отвечай!

— Сокол, не кипятись.

— Правда?!

— Было чего шуметь из-за большевистской крали…

Сокол забывает, что в избе они не вдвоем с Панцирем, и медленно наклоняется в его сторону — сейчас бросится с голыми руками, но вспоминает про автомат и звякает затвором. В тот же миг крепкие руки хватаются за его оружие и стискивают плечи. Дернувшись, Сокол скрипит зубами и успокаивается.

— Сволочь! — шипит Панцирь.

Сокол стоит, свесив тяжелую голову, потом, глядя в сторону, говорит:

— Ясень, свяжи руки Марчюлинасу.

Андрюс сжимает кулаки, стискивает зубы. «Не дамся! Я вам не теленок, чтоб связанного…» Но… лучше бы Тересе не видела. Только бы не здесь, в избе, на глазах Тересе. Пускай его уводят.

Он послушно отводит руки за спину и чувствует, как запястья стягивает шершавая пеньковая веревка — он сам свил ее еще при Маркаускасе.

— Андрюс!

Глаза Тересе, расширенные от ужаса. Андрюс смотрит в эти глаза и чувствует, как в горле встает комок. «Тересе!» — хочет сказать он и не может; боится, что его вытолкают в дверь, а он не успеет произнести это имя. «Тересе!» И только теперь он понимает, как любит эту женщину. Почему он так ей этого и не сказал?

— Иди, Марчюлинас.

Андрюс пятится к двери, не спуская глаз с Тересе, и жалобно улыбается, словно извиняясь, что покидает ее — такую — в пустой большой избе.

В открытую настежь дверь врывается ветер; пляшет пламя лампы.

Шаги удалились. Затих пес, который все время рвался с цепи; тявкнет время от времени и замолчит. Тихо. Тишина до того страшная, что Тересе трясется всем телом и каждую секунду ждет… Мучительное ожидание держит ее в постели; нет сил, чтоб тронуться с места. Звенит тишина; вот-вот она взорвется. Но выстрела все нет. А Тересе ждет, в таком страхе, словно дуло винтовки смотрит на нее самое; она видит черную дыру. «Почему тянешь? Стреляй же, неужто боишься голых рук человека?»

Куда они увели Андрюса? Даже умереть не дают на своей земле.

Тихо.

Мертвая тишина.

— Что теперь будет? — со стоном говорит Тересе и, оглядев пустые углы, спускает ноги на пол. Стоит, держась за кровать, разинув рот, прислушивается к тишине. Но стоит так не долго. Что-то вспомнив, хватает ватник, набрасывает на голову платок, надевает деревянные башмаки и, неожиданно найдя в себе силы, — грузная и широкая — выходит в дверь.

Небо уже порозовело, лишь кое-где мерцают звезды, в ольшанике свиристит, проснувшись, ранняя птаха.

Тересе идет проселком, ничего не видя и не слыша. Идет быстро, держа руки на груди и глядя куда-то вдаль.

Деревня спит, ни звука, ни к кому не достучишься в такой час. Даже если отзовутся там, за дверью, и ты все расскажешь, услышишь только: «Да что мы можем… Домой иди, авось вернется-то…»

А вот и большак, он широк, ему нет конца. Куда ты держишь путь, женщина? К кому идешь со своей бедой? Думаешь, у людей своего горя мало? Думаешь, их крест легче, а плечи крепче? Остановись, женщина…

Острая боль прошивает спину, младенец шевелится в утробе, упирается ножками; кажется, она разродится тут, на дороге. Тересе охватывает страх, она осторожно садится на бережок канавы. Посидит минуточку, пока не уляжется боль, а потом снова в путь… Но боль не унимается, она пронизывает плечи, спину, поясницу.

— А-а! — вырывается сквозь стиснутые зубы стон, но Тересе замолкает, прислушиваясь к брезжущему утру.

Отпустило бы чуть-чуть, и она бы снова пошла. Ведь только-только тронулась в путь, ей еще так много идти.