И Кряуна вздыхает с облегчением, увидев Андрюса. Вытирает ладонь о штаны и радостно сует ему.

— Молодец, что зашел! Давно носу не кажешь, можно подумать, обиду затаил.

— Не до хожденья теперь. Здорово, Анеле.

У Анеле обе руки заняты, она только локтями поводит и кивает головой на дверь.

— Заходи, согреешься.

— Да не знаю я… Разве что на минуту.

Над столом висит керосиновая лампа. Язычок пламени то и дело приседает, словно ему душно под закоптелым стеклом.

Мужчины садятся за длинный стол и расстегивают полушубки. Анеле убегает в чулан снимать отцовы штаны и возвращается в новой вязаной кофте — вся легкая, живая.

— Женщины, закуску! — командует Кряуна. — Или ты ужинал?

Андрюс только рукой машет.

— Да уж тебе не сладко. Нешто жизнь без бабы? В избе не прибрано, кушать не подано, исподнее не стирано.

— Андрюс не для того жену возьмет, — откликается Анеле, шаря в посудном шкафчике.

— Думаешь, на одно погляденье. Приклей тогда к стене газету с карточкой комсомолки и гляди себе на здоровье, на что тебе жена!

— Ты скажешь!..

Мужчины громко хохочут.

На столе появляется щербатая тарелка с нарезанным отварным мясом, огромный, что жернов, каравай хлеба. Кряунене приносит из сеней миску соленых огурцов и говорит, что весной огурец не тот — водянистый, дохлый, одна кожура.

Бутылка из зеленого стекла наполнена по пакляную затычку. Кряуна откупоривает ее и, шваркнув паклю под лавку, наливает себе самогону.

— Выпьем, Андрюс. Такая жизнь, будь она проклята…

— Выпьем.

— Будь здоров!

— На здоровье.

Теперь поднимает стопку Андрюс. По пальцам катятся желтоватые капли самогона.

— Чего не присядешь, Анеле?

— Вот кастрюлю отскребу…

— Садись, раз человек просит! И ты, мать, присаживайся.

— Никуда не денется эта отрава.

— Вот куриная голова! Ты дерни, Андрюс, и на закуску налегай.

Андрюс обводит взглядом большую теплую комнату, видит стол с закусками, огонь, весело потрескивающий в плите, и перед глазами ни с того ни с сего возникает Аксомайтене. Мотнув головой, он опрокидывает стопку, смывая неприятную картину. Берет огурец, откусывает; рассол брызжет на подбородок и отвороты полушубка; поддевает вилкой кусок мяса, отламывает от каравая кусок хлеба.

— Ешь да пей, пока есть чего, — дело говоришь, Кряуна. Как знать, что нас завтра ждет…

— Завтра иначе запоем, Андрюс, — усмехается Кряуна и затягивает козлетоном:

Но тут у него не хватает духу, и, засипев, он кончает шепотом:

— Ну и песня… Такая песня… Хоть плачь!

— А что мне прикажешь делать, Андрюс? Каково нам, старинным хозяевам-то?

— А я кто, по-твоему? Ну кто?

— Тебе еще туда-сюда. Тебе хорошо! Нашел, потерял, и вся недолга. Ничего не имел, ничего не имеешь. А нам, хозяевам, нож вот сюда!.. Давай пей.

Андрюс откидывается к стене и сжимает под столом кулаки — пальцы трещат.

— Мне легко, да? Вы, значит, хозяева, а я — батрак!

— Раньше был батраком, Андрюс, раньше. А сейчас я не говорю. Выпей, не тяни.

Андрюс осушает стопку и налегает грудью на стол.

— Говоришь, мне легко, да?

— Да пойми ты… Каждая вишенка тут нами посажена, каждая жердочка в изгороди нами прибита, каждая животина…

— А мне, говоришь, легко?..

— Наши отцы сюда все по крупинке стащили, мы тут сызмальства…

— Легко мне, холера, или нет?! — Подбородок Андрюса трясется, желваки так и ходят.

Кряуна видит, что тут не до шуток.

— Тяжело, Андрюс!.. И тебе тяжело, и мне. Всем тяжело, Андрюс.

Анеле пододвигает к Андрюсу мясо и огурцы, наливает ему стопку, просит выпить и закусить. Сама тоже и рюмочку пропустит, и уписывает за обе щеки.

— Да будет тебе, отец! — не выдерживает Кряунене. — Мало ли Андрюс работал у Маркаускасов? Не такая уж чужая ему эта земля, чтоб с легким сердцем отдать…

Кряуна злобно косится на жену, но тут дочка подбавляет жару:

— Дали землю и отбирают. Не успел Андрюс пожить человек человеком, и все псу под хвост…

— Будто я что говорю! — закатывает глаза Кряуна. — Тяжело Андрюсу, ой как тяжело.

— Вот-вот… — успокаивается Андрюс.

— Выпьем!

— Выпьем. А то всех в кучу сгонят, и шабаш.

— А мы и в шабаш будем самогонку гнать. Пить будем, Андрюс, как еще никогда не пили.

— Говоришь, все равно будем пить?

— Будем, Андрюс! Что нам останется делать-то? Все заберут, подчистую. Мертвую пить будем!

Хохочут мужчины, опрокидывают по стопке, налегают на закуску. И замолкают, как будто поговорили по душам, все сказали и теперь каждый думает свое. Но у Андрюса все равно сердце не на месте. «Для старых хозяев я все равно батрак, — думает он. — Не говорят в лицо, но я-то знаю, — им не по нутру, что мне такой хутор достался, да скотина, да земля… Все теперь мое! Дай срок, я бы им показал, этим хозяевам, что и я с ними под одну масть!»

Кряуна вдруг поднимает голову и резко спрашивает у дочки:

— Амбар заперла?

— Заперла. Ключ на полке.

— Запор проверила?

— Проверила.

— Надо было плечом поддать!

— Да хватит тебе, отец…

— А вот случится что, и…

За окном неожиданно раздается скрип шагов, и все застывают, забыв даже рты закрыть. Стук в дверь. Андрюс осторожно отодвигается от окна и тянется рукой к винтовке, прислоненной к стене.

Снова слышны шаги.

— Сосед, открой! — слышен за окном женский голос.

— Тьфу! — плюет Кряуна.

— Вот холера! — бросает в сердцах Андрюс.

— Ты что, сосед, Скауджювене не узнаешь?

— Чертова баба! — Кряуна еще раз смачно сплевывает и выходит в сени.

Скауджювене, отдуваясь, вваливается в избу и шмякается на лавку. Лавка трещит под ее грузным телом. Но тут Скауджювене рядом с собой замечает винтовку и, проворно вскочив, несется к противоположной стене.

— Давай к нам, за стол, соседка, — зовет Кряуна.

Скауджювене трясет головой и все еще не может отдышаться. Все тело ее так и колышется; плечи, грудь и живот то вздымаются, то опускаются.

— Что делать будем? — наконец спрашивает она — тоже, кажется, всем телом: и плечами, и грудью, и животом.

Кряуна смотрит на Андрюса, Андрюс на Кряуну, потом на Анеле, сидящую напротив него.

— Выпей, Скауджювене, и не придется спрашивать. — Кряуна сует соседке стопку, та подносит к губам, отхлебывает глоточек и морщится.

— Сами жрите эту мерзость! Ну, так что завтра делать будем?

— Завтра — это завтра. Там видно будет.

— И Валюкене говорит: «Завтра видно будет». А что там завтра будет видно-то? Нельзя ли сегодня сговориться? Так или так…

— Нет такого закона, чтоб силой заставлять, — сразу ходит с туза Андрюс. — Кто хочет, тот вступает, вот что!

— А если подберут закон?

— Нету!

— Может, и твоя правда, Андрюс, я тоже такое слышала, — соглашается Скауджювене. — Да и как тут запишешься, коли… Иду вот утром в молочный пункт, а на клене — бумажка! Во-он такими буквами: «Если в колхоз собрался, справь себе крест». Вы слышите: «справь себе крест…»

— На всякие бумажки мне на. . .

— Известное дело, ты с пушкой ходишь… А нам что прикажешь делать?

— Нету такого закона!..

— А мне вот думается так, — вставляет Кряунене, — раз уж властям приспичило нас в колхоз загнать, то и загонят. Брыкайся не брыкайся, а все там будем!

— Где такой закон, спрашиваю? — не уступает Андрюс. — Я по налогам рассчитался? Рассчитался. Поставки сдал? Сдал. Повинности выполнил? Выполнил. Вот и нате! — Андрюс тычет кукиш в потолок.

— А если тебе налоги повысят, поставок прибавят?

— Буду платить и сдавать!

— А если через год их еще удвоят?