— Рыба когда-нибудь моргает? — спрашивает Август своего отца, глядя на мертвую рыбу, лежащую рядом с ним в луже собственной крови. Это похоже на бойню на лодке и, откровенно говоря, никак не помогает мне бороться с тошнотой. На самом деле, это еще больше усугубляет ситуацию, потому что я не переношу вида крови, не говоря уже о том, что она повсюду на мне, и я не могу на нее не смотреть.

Лучший момент рыбалки (если не считать того, когда мы снова выходим на берег) наступает, когда Оливер ловит голубого тунца.

— Пап, я это сделал! — кричит он, а два рыбака рядом с ним удерживают его в лодке, пока он пытается затащить рыбу на борт. У него это не получается, и один из помощников отходит в сторону, позволяя мне помочь. С трудом и применением багра, мы затаскиваем рыбу в лодку, и она трепыхается, когда рыбаки опускают ее в лед.

Мы промокшие и пропитанные кровью, а Оливер смотрит на меня широко раскрытыми и возбужденными глазами.

— Это самая крутая вещь! — кричит он одновременно с тем, как тунец, извиваясь, спихивает за борт Джейсона и Джаггера.

— Люди за бортом! — кричит Август, качая головой, а затем смотрит на меня с улыбкой. — Так и знал, что они окажутся в воде.

— Я тоже, — смеюсь, глядя на них, барахтающихся в воде.

Не волнуйтесь. Парни в полном порядке. В конце концов, они возвращаются на борт, и никто не пострадал. Они мокрые и злые, но в порядке. Я сижу рядом с Оливером, и он во всех подробностях расписывает мне, откуда узнал, что на его крючок попалась рыба. У меня больше не крутит живот (ложь), но в этот момент я полностью осознаю тот факт, что мне нужно почаще выводить его на такие эмоции. Сейчас он не тот агрессивный подросток, который толкает сестру по всему дому или непонятно как разговаривает с нами. Здесь он довольный, улыбается и шутит.

Он смотрит на мой большой палец, который пострадал от крючка и теперь кровоточит.

— Черт возьми, пап. Ты в порядке?

— Все хорошо. — Я притягиваю его к себе.

Мне очень больно, но я ни за что не испорчу Оливеру впечатление от рыбалки.

Он достает свой телефон. Да, в одиннадцать у него есть смартфон. Не стреляйте в меня. Оливер фотографирует мой палец, а потом замечает вдалеке дельфина. Я улыбаюсь. Хейзел с ума сходит по дельфинам с тех пор, как мы переехали в Калифорнию, и мне хочется верить, что в этот момент Оливер думает о своей сестре.

С радостью сообщаю, что в последнее время они стали ладить намного лучше. Я бы не сказал, что их отношения идеальны, потому что здесь вам не сериал «Предоставьте это Биверу». Оливер — мальчик. Молодой парень. И наличие младших братьев и сестер в большинстве случаев сводит его с ума, но иногда, в редкие моменты, вы можете увидеть, как он играет с ними. И не дай бог кому-то к ним придраться, потому что он мгновенно ударит. Просто спросите об этом Джаггера, который толкнул Хейзел около двух недель назад. Заметили небольшую ссадину на его губе? Это результат того, что мой мальчик заступился за свою сестру.

На обратном пути в Ньюпорт-Бич нас с Оливером снова рвет, и где-то на тридцатой миле он наклоняется ко мне и говорит:

— Пап? Помнишь, я бесился, что Мара всегда напрашивалась с нами на рыбалку?

Я киваю, едва в состоянии оторвать голову от борта лодки, желая умереть.

— Я бы хотел, чтобы она была жива и поехала с нами. Думаю, ей бы здесь понравилось.

— Я тоже, приятель.

Вы не просто оплакиваете потерю своего ребенка. Вы оплакиваете жизнь, которой у него не было. Все, что они пропускают, и то время, которое вы упускаете вместе с ними. Оливер, Хейзел, Севи, даже Фин — будут горевать об одних и тех же вещах в разное время своей жизни. Это один из таких моментов для Оливера.

В то время я не знал этого, просто чувствовал. Конечно, чтобы понять это, мне потребовалось время. За последние полтора года я подвергал сомнению свою веру, последние слова, сказанные Марой и каждое мгновение, которое я не провел с ней, пока она болела. Я спрашивал себя, когда она умерла: «Мы сделали все, что могли?». Я очень долго отказывался признавать реальность ее смерти, но однажды она обрушилась на меня. И это было так же плохо, как и в тот день, когда мы ее потеряли. Так наступило Рождество, которое мы праздновали без нее. Кажется, я был слишком пьян в тот день, чтобы понять, куда направлялся, но в тот раз я осознал, что наша дочь умерла, и ничто не может ее вернуть. Вместо этого мне пришлось найти новую реальность. Ту, где я знал, что она любила: сильно, искренне и безмерно.

Я чувствую, что она рядом с нами. Каждый день. Незримо. Неслышно. Но она все еще здесь и любима, даже если это всего лишь воспоминание. Долгое время я не мог прогнать из головы мысль, что буду вечно горевать об этих моментах, и, вероятно, я буду, но мне пришлось признать, что жизнь Мары не оборвалась. Она прожила столько, сколько ей было отведено, и мирно ушла на моих руках. На семь лет она была дана нам. Две тысячи пятьсот пятьдесят пять дней. В каждый из этих дней она знала, что мы любим ее. Она прошла чертовски сложный путь, но собрала в себе все самое лучшее, и нам пришлось прожить свою лучшую жизнь ради нее.

Я могу рассказать вам все, что угодно. Например, как пережить этот момент и начать жить сегодняшним днем. Но пока не поднял голову, я не мог этого принять. Даже сейчас я не уверен, что принял ее смерть, но мне нравится думать, что я стал лучше, чем раньше.

* * *

На следующий день мы вернулись домой, и, конечно же, в мой большой палец попала инфекция. Он пульсирует, и я едва могу его коснуться. Мысль о том, что какая-то рыба отложила яйца (икру) в мой палец, — повторяющийся ночной кошмар.

Оливер не хотел, чтобы его рыбу разделывали в доках, поэтому решил ее заморозить. Теперь она чем-то похожа на сорокафунтовое ледяное оружие, которое он настойчиво пытается сам занести в дом.

Дети думают, что это самая крутая вещь в мире. Кроме Фин. Она едва удостоила рыбину взглядом и пошла в другую сторону. Я помню, что назвал одного из моих детей тупицей, но, честно говоря, эта малышка та еще засранка. У нее даже до идеала отточено умиротворенное лицо сучки, а ей еще и двух лет не исполнилось.

Келли смотрит на морозильник, а затем на Оливера:

— Не думаю, что он влезет.

Оливер широко улыбается и восклицает:

— Мягко сказано.

Взгляните на лицо моей жены. Окей, она злится. Теперь посмотрите на мое. Я чертовски горд.

Оливер убегает с рыбой, как будто собирается пронзить ею Хейзел, и мы отнимаем ее у него именно потому, что вполне очевидно — такое возможно. В течении следующих пары часов он рассказывает Келли обо всем, что произошло в поездке, а я вожусь с Фин, которую раньше пыталась одеть Келли. Она недавно решила, что одежда больше не входит в ее повседневную жизнь.

— Просто надень их, девочка!

— Кики ни рами, ни хригдим!

Понятия не имею, что это было, но на языке рассерженного малыша это может означать что-то типа «пошел ты на хрен, я не ношу чертову одежду».

Поэтому я позволил ей бегать голышом. Кого это волнует? Мы же не на публике, правда?

Немного позже Келли находит меня, когда я пытаюсь вспомнить, куда в прошлом году дел антибактериальное средство, необходимое для моей руки.

— Мне нужна твоя помощь, — говорю я ей. Мне не нужна ее помощь. Это уловка. Хочу заставить ее подняться наверх, чтобы запереть в спальне и наверстать упущенное за две ночи моего отсутствия.

Она поднимается и теперь стоит в дверях в ванную, прижавшись плечом к косяку. Бля, она такая красивая. Посмотрите на нее. Тридцать ей к лицу. И скажу еще больше. Меня не волнует, что в Истаграм и в других социальных сетях пытаются заставить женщин поверить в то, что женское тело после пятерых детей чертовски красиво. И я вам скажу, почему…

Потому что она дала жизнь нашим детям. Келли держала их, пока они плакали, позволяла спать на своей груди и кормила. На нее блевали, мочились, и она провела больше бессонных ночей, чем я. Каждая растяжка, каждый лишний фунт — заработан. И если вы спросите меня, то я бы не хотел, чтобы она выглядела иначе.