Пришлось даже в самую жару надевать рубашку с длинными рукавами и штаны. Хоть и неприятно, но безопасно: петух отстал.
А вообще смельчак Тореадор вел себя «на грани риска». Его находили то в едва остывшем тандыре Зухры-апы — мог быть испеченным вместе с лепешками, то в глубоком подвале мирхаевского дома, — мог, бы запросто помереть с голоду, то разгуливающим по акрамовской черепичной крыше.
Как он туда залетал, оставалось загадкой.
Залететь-то залетал, а вот спуститься на землю все же явно боялся: высоко. Приходилось втроем — Акраму, Рахмату и мне снимать петуха с крыши. Нет бы поблагодарить за добро, так он еще пребольно тюкал нас в пальцы.
Как-то отчаянный наш Тореадор помчался за кошкой, выскочил на улицу и угодил под колеса полуторки.
Теперь я мог скинуть надоевшие рубашку и штаны, снова ходить в трусиках и майке.
Но задиру-петуха все равно было жалко.
РОГАТКА
Когда я вспоминаю об этом случае, мне всякий раз становится стыдно, хотя минуло уже три десятилетия.
Была, была пора — и коллекционирования марок, и открыток, и увлечения варраками — воздушными змеями по весне… И, конечно же, как ни печально, приходится признаваться: находилась в этом ряду и рогатка…
Мальчишки наперебой хвалились своими рогатками. У кого самая лучшая и самая меткая. Стреляли по пустым бутылкам, по роликам на столбах и по птицам…
Взрослые, бывало, ругали, таскали за уши, ломали эти самые рогатки… Но мальчишки есть мальчишки.
Смастерил рогатку и я. Из отличного айвового сучка, двух резинок из трусов и блестящего кусочка кожи (вырезал из язычка ботинка).
— Отличная пушка получилась, — одобрил Рахмат.
— Класс, — прищелкнув языком и как бы прицеливаясь из моего «оружия», одобрил Акрам.
Однако охотиться лучше всего одному. Чтобы никто не спугнул дичь. Поэтому я и ушел к себе в сад. Был летний полдень. От деревьев и от цветов, казалось, исходила духота. Бабочка лениво порхала над мальвой.
Я переходил от дерева к дереву, точно индеец из книги «Следопыт», внимательно вглядывался в крону, но… никого не замечал. Раньше в саду можно было встретить и розового скворца, и иволгу, и мухоловку. А однажды я даже увидел дятла. «Тюк-тюк!» — клювом по высыхающему стволу черешни — интересно так! — а приметил меня — и упорхнул. Боком, боком, точно бабушкино веретено. Сегодня же, как назло, хоть бы воробьишка какой на глаза попался! Вот тебе и «следопыт», хозяин лесов и прерий…
Что такое? Неужели птицы почуяли во мне клятого врага?
Разочарованный и немного уже сморенный жарой, я вернулся к крыльцу, сел на ступеньку и тут на бочке с водой увидел… горлинку.
Вся такая коричневая. А глазки, ну точь-в-точь два гранатовых зернышка! Вот она наклонилась. Зоб надулся. Видимо, пьет… И всего в каких-то метрах десяти от меня.
Я лихорадочно прицелился и выстрелил. Камушек точно ударил в птицу. Она кувыркнулась и упала на дорожку.
Я подбежал и схватил добычу. Пальцы мои окрасились чем-то розовым. Я онемел. И тут почувствовал над собой чью-то тень. Это была мама.
— Что ж ты натворил? — сказала она, укоризненно качая головой. — У нее же птенцы…
— Вот… ранил… — нелепо ответил я, изобразив на лице подобие улыбки.
— Ну-ка, дай сюда! Выпороть тебя мало.
Мама говорила очень тихо, но это почему-то произвело на меня сильное впечатление, наверное, если бы она кричала, я бы испытал лишь внутреннее сопротивление…
Она осторожно приняла горлинку — птица, к счастью, оказалась живой, лишь оглушенной и слегка раненой — смазала крыло какой-то белой мазью и отпустила.
До вечера мама со мной не разговаривала. И это было хуже любого наказания. А горлинка, пока не скрылось солнце — все напоминала о своей боли и обиде жалобным гульканьем.
В тот же день я сломал и изорвал на части рогатку и зашвырнул ее в темное окошко чердака. С глаз долой.
Но это не все. Мое мальчишеское сердце потряс и повернул к добру другой случай. Не менее трагический. Хотя тут не я был виновником…
У нашей горлинки, оказывается, было гнездо на старой урючине. И в нем вывелись два птенца. Крохотные, вместо перьев будто соломинки торчат. Горлинка целый день укрывала своих чад от палящих лучей. Когда только успевала их кормить?
Летом дождь в нашем краю — великая редкость. А град тем более. Но в тот июльский полдень небо вдруг потемнело. Покрылось, точно брезентом, плотными тучами. И вдруг с неба, как из огромного куля, распоротого молнией, посыпались крупные горошины.
Я выскочил на крыльцо и стал их ловить. Они больно ударяли по темени, по ладоням — холодные и тяжелые.
Град бил по земле, по деревьям, цветам, скамейкам, по крышам.
С шорохом, треском, звоном.
Ледяные шарики забавно прыгали по дорожкам.
Вдруг за спиной послышался грустный мамин голос:
— Сколько беды может принести этот град! И полям, и садам, и…
Я не обратил сначала внимания на мамины слова.
Для меня град был прежде всего дивом. Но оно окончилось так же внезапно, как и началось. И продолжалось-то всего полминуты или минуту.
Я вышел в сад. Градины таяли, сливались в ручейки и тут же бесследно испарялись. Зато листва на деревьях была будто нулями изрешечена, сорвана, яблоки устилали траву.
Петух, наш Тореадор, «кококая», ходил меж помидорных грядок и с видимым удовольствием глотал оставшиеся градины. Словно град для него был сливочным мороженым, упавшим прямо с неба.
Мама тоже вышла следом. И подойдя к урючине сказала с тревогой в голосе:
— Живы ли наши птенцы?
— Я сейчас, мигом… — вскинулся я и полез по шершавому стволу.
Еще рывок, еще один… А вот и гнездо. С самого краешка…
Но что такое?
Горлинка при моем приближении, распластав крылья, оставалась недвижимой. Глаза ее потухли: из гранатовых превратились в серо-пепельные. И тут под ее крыльями зашевелились птенцы… Живые… Почти оперившиеся…
Мне стало как-то не по себе. Я быстро соскользнул вниз, на землю, к маме…
— Ну, что там? — спросила она с нетерпением.
И я рассказал.
— Мать есть мать, — глубоко вздохнула мама. — Что у человека, что у птицы… Себя не пожалела, а птенцов спасла… Если бы не град…
ПЕРВАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА
Мама моя была портнихой. Шила она только для своих близких знакомых. А знакомых у нее было много. Во всех уголках города. Приезжали молодые и пожилые. Многих я знал хорошо в лицо. Пожалуй, особенно запомнилась мне, врезалась в память Камила Усмановна. Она была уже пожилая, сухонькая, одевалась просто и строго. И сама казалась суховатой, даже суровой.
Но, как часто бывает в жизни, внешнее впечатление обманывало.
Камила Усмановна всегда ходила с кожаной сумочкой-ридикюлем. И у нее была странность — на взгляд взрослых, конечно. Встречая на улице незнакомую девчонку или какого-нибудь босоногого мальчишку, непременно останавливала. Спрашивала, как зовут, в каком классе учится. И дарила карандаш или карамельку. Такие подарки никогда не кончались в ее старенькой сумочке.
Мама говорила, что Камила Усмановна была одной из первых учительниц в Советском Узбекистане, затем находилась долгие годы на очень ответственной работе. Имеет ордена, которые надевает только по праздникам — Седьмого ноября, Первого мая и в День Победы.
И мне удалось однажды увидеть ее награды. Особенно запомнился орден с изображением Ленина. А еще мама говорила, что Камила Усмановна теперь на заслуженном отдыхе и получает особую пенсию какого-то значения. Но почти всю перечисляет детским домам, школам.
Камила Усмановна, приходя к нам, обычно стучала кольцом, висящим на калитке, и громко спрашивала:
— Хозяева дома?
— Проходите, проходите! — радушно приглашала мама. — У нас открыто.
И какие бы дела ни предстояли — стирка, уборка, срочный заказ — она все отставляла в сторону и занималась дорогой гостьей. Мама и Камила Усмановна садились на открытой летней веранде и пили чай. На столе в стеклянных вазочках красовались варенья — клубничное, черешневое, виноградное с орехами…
