— Вроде бы не обижаю… Пою, кормлю досыта, вовремя… Пора бы привыкнуть…
— Ничего, ничего, всякое бывает… — успокаивал Сали-ака, возвращая коня, а сам все боялся встретиться с ним взглядом…
Через несколько дней конь снова вернулся… Когда это произошло в третий раз, владелец сам предложил Сали-ака:
— Что делать? Так и быть, возвращаю вам коня обратно, а вы мне — денежки.
— Да, да, конечно, — поспешно согласился вагоновожатый, открывая старый сундучок. — Нельзя продавать друзей… Даже четвероногих…
Но особенно были рады возвращению коня младшие дети Сали-ака — Гани, Латип, Кузи…
Теперь они вместе с конем каждый вечер встречали отца с работы.
НОВЫЙ РОБИНЗОН
Я решил убежать из дома. Просто так. Недавно я прочитал залпом отличную книгу «Робинзон Крузо», вот и подумал: побуду-ка и я Робинзоном. Пусть удивятся Акрам и Рахмат — какой у них храбрый друг. И мама с отцом после этого, глядишь, будут любить сильнее. А то «принеси это», «сделай то» — надоело вертеться, как волчок. Не беда, если поволнуются малость…
Загвоздка оставалась в одном: куда бежать?
И я вспомнил рассказ Аскарьянца, что за кольцом трамвая, за колхозными полями есть Голубое озеро. Там полно рыбы и даже водятся дикие утки.
«Вот и хорошо, — подумал я. — Поживу-ка там с недельку».
Сложил с вечера в небольшой мешок буханку хлеба, палочку копченой колбасы, завернул в тряпочку соли, взял перочинный ножичек, спички. Разумеется, все это я сделал в совершенной тайне. Мешок припрятал под своей кроватью.
Все готово. Но какое же бегство без записки?
«Дорогие родители, — нацарапал я карандашом на вырванном из тетради листке, — я очень вас люблю, но вы не обижайтесь, что я решил уйти из дома. Я хочу пожить один, как Робинзон. А если станет мне невмоготу, я сам вернусь домой, поэтому меня не ищите».
Рано-рано утром я оставил листок на тумбочке, а сам подхватил мешок и бесшумно выскочил в открытое окно.
Улица еще спала. Звезды уже гасли, и небо где-то далеко-далеко становилось розовым.
Я оглянулся на наш дом, и мне почему-то стало жалко родителей. Встанут, спохватятся, начнут искать. Чего доброго, заявят в милицию. И себя было жалко: все-таки Робинзон — здоровенный дядька, с бородой, а я кто?..
Но я твердо сказал себе: «Не распускай нюни. Робинзону потруднее было». И легкие кеды быстро понесли меня к остановке.
«Только бы никто не встретился из знакомых… Только бы…»
На нашей трамвайной остановке разговаривали какие-то нездешние старичок со старухой. Они не обратили на меня внимания.
«Вот и хорошо», — подумал я.
Забренчал первый трамвай, подкатив к остановке, и из окна высунулся… наш Сали-арбакеш!
— Заходи, заходи, сосед, — радушно пригласил он. — Куда это ты так рано?
— На экскурсию, — соврал я.
— Тогда поехали.
Трамвай дернулся и покатил по рельсам. Ранние пассажиры сонно зевали на скамейках.
Кондукторша хотела было подойти, но, видя, что я стою в дверях и по-домашнему беседую с самим вагоновожатым, отвернулась к окну и замурлыкала песенку.
«Вот и хорошо, что Сали везет!» — обрадовался я. Ведь у меня в карманах не было ни медяка…
Словом, завязка путешествия складывалась просто отлично, обещая массу интересных приключений в дальнейшем.
— А где друзья? Почему один на экскурсию? — спросил Сали-ака.
— А зачем? Одному интереснее! — сказал я бодро.
— Ну, смотри, не потеряйся.
— Не бойтесь — не иголка.
На конечной я лихо соскочил с подножки, помахал свободной рукой Сали-ака, тот вместо ответа звякнул колокольчиком, и наши пути разошлись.
За саманными домиками открылись поля.
Лицо овевала прохлада. Слева и справа шелестели колосьями пшеничные волны. Иногда над ними возвышался какой-нибудь колючий куст, и над кустом зависала зеленая птичка, мелко-мелко трепеща крылышками. Голосок ее разливался тихо и прозрачно. Словно струился звонкий арычок.
За пшеницей высокой стеной поднялась кукуруза. Стебли еле удерживали здоровенные початки с пышными светло-желтыми гривами.
Ноги мои утопали в пыли. И каждый шаг получался как шлепок.
В конце поля повстречался колхозник. В тюбетейке и с кетменем на плече.
— Ассалому-алейкум! — поздоровался я как положено.
— Ваалейкум-ассалам! — ответил колхозник. Он подозрительно осмотрел меня. — Куда идешь, мальчик?
— На озеро… А где оно, озеро?
— Правильно идешь, мальчик. Там речка будет, мост будет, за мост Голубой озеро будет.
— Спасибо.
— А удочка где? — вдруг спросил колхозник. — Рыба как ловить будешь?
Я растерялся: в самом деле, Робинзон называется, удочку забыл. Что же делать стану, когда хлеб с колбасой кончится?.. Но не поворачивать же обратно!
— Я просто так, погулять…
— Стой, — колхозник нагнул стебель и сорвал несколько початков кукурузы. — Бери. Совсем спелый.
Я взял початки, опустил их в мешок, поблагодарил незнакомого человека и пошлепал дальше.
Вскоре показался поясок реки. Я догадался о ней еще раньше — по истошным воплям лягушек. При моем появлении они замолчали.
Отыскал мосток — из двух жердин тала, перебрался на другой берег. И озеро впереди вспыхнуло голубоватым пламенем. Даже издалека это «пламя» струилось красой и прохладой. Я побежал ему навстречу.
Остановился под серебристой, с темным окошечком-дуплом в стволе джидой. Опустил мешок, сразу показавшийся таким тяжелым…
Я сбросил пыльные кеды и отправился бродить по неизвестным мне местам.
Чистая вода и берег с высокими деревьями, густыми травами сразу околдовали меня.
У воды над макушками камышей порхали крупные стрекозы. Крылышки сухие, слюдяные. А глаза ну точь-в-точь два стеклянных шарика. Под ногами прыгали кузнечики — и маленькие, и большие.
В теплых лучах солнца купались пестрые живые лепестки-бабочки. Где-то, спрятавшись в листве, свистела птица. Сколько я ее ни высматривал — певунья так и не показалась.
«Видела б все это Женька… — размечтался я. — А то сидит небось дома и пиликает на своем аккордеоне: «До завтра, до завтра…»
Я поднял из-под ног суковатую палку и пошарил ею по густым камышам. Может, там змея притаилась?
А из зарослей — чуффыр-чуффыр! — возьми и вылети утка. Села на тропинку и смотрит прямо на меня. Я — за ней. А утка — кряк-кряк — не взлетает, волочит по траве крыло и бежит-переваливается.
«Наверное, ранена, — подумал я. — Вон и хвост ощипан. Эх, поймать бы да приручить…»
Так и бежал я за уткой в пяти от нее шагах до самой реки, где начиналось поле.
И тут раненая вроде утка вдруг поднялась! Улетела.
Было до слез обидно.
Я вернулся к своему мешку. Лег на траву, закинув за голову руки.
Сквозь листву пробивалось голубыми пятнами небо. Оно тоже казалось мне озером…
Долгая ходьба и жара вконец сморили меня.
Проснулся от щекотки в плече. По мне полз какой-то пятнистый жучок, лапками цепляя кожу. Я осторожно взял его и опустил в траву. Теперь небо надо мной было бледно-розовым. И озеро сделалось бледно-розовым. Значит, дело шло к вечеру.
И тут на середине розовой чаши я увидел утку. Ту самую, с общипанным хвостом. Вокруг нее плавали пушистые шарики — утята. Они подныривали под мамашу, гонялись вперегонки, и им было очень весело.
От этого и мне почему-то стало весело. А еще от поздней догадки: утка хромала, чтобы увести меня, озорника, подальше от своего гнезда. Птица, а понятливая…
Я почувствовал, как хочу есть. Ведь у меня во рту со вчерашнего дня не было ни макового зернышка.
Раскрыл свой мешок, вытащил хлеб, ножичек, соль. Колбаса вся была облеплена муравьями. Я отряхнул их на землю. Отщипнул кусочек. Пусть тоже лакомятся!
Через полчаса от буханки осталась всего лишь горбушка. А от колбасы одна шкурка. Такого аппетита у меня, пожалуй, никогда не бывало.
Меж тем сумерки окутывали землю. С полей и от воды тянуло холодком. Надо было готовиться к ночлегу. Я нарвал травы, чтобы спалось помягче. Собрал охапку сухого хвороста. Запалил костер и стал жарить кукурузу, которую дал мне утром колхозник.
