Взрослые говорили, что лилипут служит на кожевенном заводе бухгалтером. Работником он считался отменным, дисциплинированным. За полчаса до гудка семенил уже по нашей улице. И всегда с газетами.

Сначала нам все в нем казалось диковинным. Но со временем мы к нему привыкли. И, как взрослые, смотрели на лилипута с сочувствием и вниманием.

На наше дружеское: «Салам алейкум!» лилипут всегда очень серьезно отвечал: «Ваалейкум ассалам!» При этом он кивал головой, и в голосе его, помимо доброжелательности, чувствовалось столько достоинства, словно это не мы его, а он нас приветствует сверху вниз.

Летними вечерами мы любили играть в орехи возле чайханы. Здесь было хорошо: тень от талов, арычная прохлада. А надоест играть, можно понаблюдать за шахматными сражениями взрослых.

Зевак вокруг чайханы всегда было достаточно.

В тот вечер я, Акрам, Рахмат и еще несколько мальчишек как обычно расчертили круг и поставили на кон свои орехи.

Вот тут-то и появился Садык-выпивоха. Высокий, грузный, опухший. Шмыгая носом, похожим на дряблую репу, он прошамкал:

— Пацаны, давайте на спор, кто плюнет дальше. Победителю дарю пять рублей, — он вытащил из кармана штанов засаленную бумажку. — Желающие есть?

— Есть! — несколько мальчишек сразу же переметнулись к нему.

Один плюнул, второй, третий. Нашлись и болельщики. Начали подзадоривать. Давать советы…

Наступила очередь самого Садыка-выпивохи. Он весь напрягся. На шее вздулись вены. Садык-выпивоха плюнул, качнулся и чуть не упал.

Воздух взорвался от нашего хохота.

И тут Садык-выпивоха на противоположной стороне тротуара увидел лилипута. Тот, видно, возвращался с работы.

— Эй, уважаемый! — закричал он. — Подойди сюда.

Лилипут подошел и спросил учтиво:

— Чем могу быть вам полезен?

Ребятня и взрослые замерли. Что задумал Садык-выпивоха? А тот, обнажив в ухмылке единственный верхний зуб и дохнув перегаром, повелел:

— Почтенный! Отмерь-ка, сколько шагов от меня во-он до того плевка…

Лилипут внимательно выслушал унизительную просьбу, а потом пальцем поманил Садыка-выпивоху: мол, наклонись, что я тебе скажу.

Великан склонился чуть ли не до земли. И тут в напряженной тишине раздалась оглушительная оплеуха. Словно кто надвое переломил сухую жердь.

Садык-выпивоха рухнул.

А лилипут с достоинством вынул из кармана чистенький платочек, тщательно вытер ладони и гордо зашагал дальше.

И я тогда впервые подумал, что достоинство человека не всегда измеряется ростом, а чем-то большим, до чего надо расти и расти.

Махаллинцы же после этого случая прозвали лилипута меж собой «Кичик-палван» — «Маленький богатырь».

Так оно и было.

Я удобно расположился на верхнем ярусе веток тутовника. Ягоды мы давно стрясли. Но листва еще не начинала желтеть. Она влажно трепетала на утреннем сквознячке.

Над крышами плыли облака. Большими тенями-заплатами скользили по земле.

А небо над головой было просторным, высоким, казалось, даже гулким. Совсем другое дело, когда смотришь на него с земли: сжатое, раздробленное листвой деревьев, сетью проводов и навесами.

Иногда надо мной стремительно проносились птицы. Вот стайка розовых скворцов порхнула, словно чей-то платок, уносимый ветром.

А еще выше птиц, случалось, правда не так часто как теперь, зато пониже и поближе, пролетали самолеты.

Тогда из дворов слышались радостные голоса. Девчонки и мальчишки, приплясывая, вопили детскую нелепицу:

Почему в кармане оказалось пусто и почему в нем выросла капуста, для меня оставалось загадкой. Ровный гул самолета рождал во мне вопросы. Я думал: в стальной птице летают счастливые люди. И непременно смелые и удачливые — летчики, геологи, врачи…

Куда они летят?

В горы, в пустыни, на берега далеких рек?

Там их ждут люди. Хорошо, когда тебя кто-то ждет и кому-то ты очень, очень нужен.

…Итак, я сидел на тутовнике и насвистывал грустно-веселую песенку из нового индийского кинофильма «Бродяга».

И тут над телевышкой, не теперешней башней-гигантом, а прежней, заметил далекий маленький силуэт. Это был «кукурузник» — в марках-то самолетов я разбирался… Он летел над старым городом в сторону нашего квартала. Странно так летел, опускаясь все ниже и ниже над домами.

Самолеты, так низко летящие, я еще не видел.

«Наверное, в моторе что-то произошло», — даже не подумал, а скорее почуял я.

И тут же на меня стремительно надвинулось что-то огромное, крылатое. И я увидел винт, превратившийся в большое, слепяще посверкивающее солнце. От страха я крепко зажмурился, судорожно обхватив ствол своего тутовника.

Прокатился оглушительный, пригибающий грохот.

Тутовник вздрогнул и резко накренился вместе со мной. Потом со скрежетом выпрямился, мелко-мелко затряслась листва… Я открыл глаза.

Самолет с натугой карабкался над крышами и, наконец, растворился за горизонтом.

Тут-то до меня и дошла такая простая и в то же время сложная истина: как трудно удержаться на высоте…

Теперь, засыпая, я часто думал об этом самолете.

Наш сосед слева — Мирхай-сапожник. Отец мой не раз с восхищением говаривал, что сосед не просто мастер своего дела, а художник, музыкант. И впрямь, обувь, побывавшая на ремонте у Мирхая, выглядела лучше новой. Будь то детские сандалии, женские туфли на высоких каблуках, ботинки, сапоги — они не просто блестели на ногах владельцев, а пели, если так вообще можно сказать об обуви. Их хотелось носить. Поэтому к Мирхаю обычно тянулась очередь.

Будка его притулилась на краю старогородского базара. Вся обклеенная цветными «огоньковскими» репродукциями маршалов в орденах и томными индийскими красавицами в атласных сари и с веерами, она была для нас, как музей.

Тут же, рядом с ножами и щетками, баночками с гуталином, с клеем и дратвой, резиной и кожами, запасными подметками и другим необходимым сапожным имуществом сияли большой медный чайник и маленькая китайская пиала.

Мирхай даже обедать ухитрялся в своей тесной будке.

Попивая зеленый чай в редкие минуты отдыха, он с любопытством наблюдал за прохожими.

На стене будки висел репродуктор. Из его черного зева струились восточные мелодии.

Мирхай неожиданно отставлял в сторону пиалу, приподнимался с низенького стульчика.

— Гражданин хороший! — окликал он кого-то, отчаянно шепелявя, будто у него всегда во рту торчат гвоздики.

— Вы меня? — мужчина в широких парусиновых штанах, соломенной шляпе и с туго набитым портфелем оборачивался.

— А кого же еще? Вас, именно вас!

— В чем дело?

— Подойдите.

Пока прохожий недоверчиво приближался к будке, Мирхай, качая головой в мелких кудряшках, уже стыдил его:

— Ай-яй-яй, гражданин, такие прекрасные штиблеты, заграничные, а правый каблук совсем стерся, через месяц и колодка полетит. Надо срочно «лечить» обувь.

— А как вы узнали, что у меня?..

Мирхай довольно усмехался и виртуозно принимался за дело.

Да, недаром он считался чудо-сапожником. Глаз у Мирхая, как у ваятеля, мог выхватить самое скрытое…

Недаром отец говорил: если б ему образование — прославился бы наш Мирхай на всю страну, а может, и на весь мир.

…Минут через пятнадцать прохожий, расплатившись с мастером и не забыв дать ему «на чай», за «руки золотые», покидал будку.

Неудивительно, что Мирхая дома видели редко. Зато жена его, Махля, всегда была на «слуху» у соседей. Полная, как пузатый кувшин с водой, добродушная, а голос ее напевно витал день-деньской из одного конца дворика в другой:

— Зита! Где Яник?