Однажды летом в Шанибеке я повстречался со старожилом этих мест Суннатуллой-ака, сельским учителем.

— Кто, говорите, посадил ореховую рощу? — переспросил он. — А никто… Птицы посадили!

— То есть как? — не понял я.

— Очень просто. Разве вы не наблюдали, как вороны осенью раскалывают орехи?

— Наблюдал. Поднимают их в небо и бросают на камни.

— Правильно. Но, видимо, не все орехи раскалываются. Теряются меж камнями, в травах… Проходят годы. Орехи прорастают. Появляются новые деревья… Так случилось и с этой ореховой рощей. Ведь раньше, лет тридцать назад, здесь не росло ни одной орешины. Их «посадили» вороны. Больше некому.

Глубоко осенью я снова бродил в ореховой роще. От прелого листа сильно тянуло йодистым запахом.

Было настороженно-чутко. Вершины уже белели снежными папахами. И вдруг в тишину ворвались хриплые вороньи крики. Серые птицы срывали с веток поздние плоды и уносили их, кто — в долину, кто еще выше — в горы… А потом кидали с неба на камни. «Посадки» продолжались…

В середине сентября я вместе со школьниками помогал собирать виноград в одном из совхозов в предгорье Кураминского хребта.

Работали до обеда. Потом ребята расходились по домам, а я оставался под тенистой орешиной, зарисовывая в альбом окружающий ландшафт.

Хотя осень вступила в свои права, было еще тепло.

Где-то внизу за каменными валунами шумел сай. Ветерок копошился в вянущих листьях виноградника. А неподалеку от меня на проводах электропередачи щебетали ласточки. Видимо, сбивались в стаи, готовились к отлету.

Что ж, пора! Полдни жаркие, а утренники холодные. Изредка выпадает изморозь.

Вот уже в альбоме нарисованы далекие горы… Виноградники… Над ними небо, перечеркнутое проводами…

Но что такое с ласточками?

Тревожно защебетали. Сбились еще теснее.

И тут в бирюзовой вышине я увидел ястреба. Он делал широкие круги. И с каждой спиралью опускался ниже. Очевидно, выжидал момент: когда ласточки взовьются, он и врежется в их стайку.

Птицы будто чуяли этот коварный маневр, не решались взлететь.

Что же будет дальше?

И только я подумал об этом, как с голой вершины соседней орешины с громким скрежещущим карканьем взлетел черный ворон.

Я раньше его и не замечал. Откуда он там взялся? Может, отдыхал…

Ворон повел себя неожиданно: поднялся высоко в небо и, как тяжелый бомбардировщик, начал «таранить» ястреба.

А что же пернатый хищник, гроза мелких птах?

Часто-часто махая клинообразными крыльями, ястреб трусливо ретировался в сторону гор. Когда он совсем скрылся из виду, ворон сделал величавый «круг почета» над виноградниками и ласточками, и только потом уселся на ту же самую голую вершину.

А я смотрел на него и удивленно думал: вот настоящее пернатое братство. Взять и прийти к менее слабым сородичам на помощь… Наверное, предполагать так было наивно, тут, скорее, иная какая-то причина. Но почему-то очень хотелось верить в это…

Плыли мы с приятелем на плоту по Сырдарье. Справа — пустыня, полинявшая до желтизны за долгое знойное лето, слева — тугаи: сплошные деревья, кусты, колючки…

Середина октября, а небо светло-бирюзовое. Ни мошкары. Ни жары. Только попутный ветерок нам в спины. И чайки белыми лоскутками-крыльями чиркают воду. Орут звонко. Должно быть, от радости. Особенно, когда выловят и проглотят рыбешку.

В полдень решили остановиться. Облюбовали красивую тугайную поляну и пристали к берегу. Выгрузили вещи.

Я пошел с котелком за водой, а Константин за хворостом в тугаи, чтобы костер разжечь и чай вскипятить. Тихо кругом. Только вода у берега ластится, да один назойливый комарик норовит на ухо сесть — будто другого места нет!

И тут над головой я услышал свист крыльев, щебет. Даже не щебет, а голоса — будто звон сотен маленьких колокольцев.

Запрокинул голову и увидел ласточек-береговушек, огромной сетью заслонивших небо. И откуда их столько собралось!

«Сеть» то опускалась низко над Сырдарьей, то шумно взмывала к зениту, летая над тугаями. Была что-то тревожное в голосах этих поздних ласточек. А может, они прощались с родным краем?

Птицы еще долго порхали над нами, пока мы пили сладкий чай с сухарями, а потом к вечеру внезапно исчезли.

Я взял удочку и хотел пойти порыбачить, но Константин остановил:

— Давай поставим палатку, а потом уж займемся рыбалкой.

— Зачем? — пожал я плечами. — Тепло. Переспим и в спальных мешках.

— Нет, — настаивал приятель. — Погода изменится. Птицы лучше нас чуют…

Установили палатку и правильно сделали. Это я понял среди ночи, когда со стороны пустыни налетел ветер. Небо враз обложило косматыми тучами. Стало холодно. Ветер с треском ломал сухие сучья в тугаях, шуршал песком, гонял по реке тугие волны, стонал. И палатка наша на берегу билась под его напором раненой птицей. Если бы не крепко забитые колышки, наверное, поднялась бы вместе с нами в небо и улетела вслед за ласточками.

Лишь перед рассветом наступило затишье. Когда мы проснулись и вышли на воздух, вся земля — поляна, деревья, кусты — сверкала и переливалась, будто облепленная поблескивающими крылышками насекомых. Это был снег. И встающее над рекой осеннее солнце — такое же светлое, как и вчера, — больно резало глаза.

Я ходил вокруг палатки и, щурясь, глазел по сторонам.

И тут на одиноком дереве на нижнем ярусе веток я вдруг увидел ласточек. Стайку из шести птиц. Наверное, не успели улететь. Я подошел поближе и обомлел. Ласточки были словно из стекла. Как игрушки на новогодней елке.

Они замерзли…

Я вспомнил вчерашний день, как не хотел сначала ставить палатку, и снова подумал о ласточках. Может, и они проявили беспечность и не полетели вместе со всеми к теплу…

И хотя снег к обеду весь растаял, мне почему-то было холодно.

Накануне выпал снег. Горы, сады и долины в снежном пуху. Морозец пощипывает щеки. Но, несмотря на такую погоду, мы с сыном решили прогуляться берегом Ахангарана.

Река по закрайку, где вода потише, замерзла. Сверкает тонким льдом. Только быстрину не сковал холод. Несется свинцовая вода, позванивает на перекатах ледяными брызгами.

Вдоль берега низкорослые деревья, тростники и кусты ежевики, опушенные снегом. Тихо кругом. Пустынно. Непривычно как-то слуху. Ведь летом здесь, в непроходимых зарослях, самозабвенно свистали соловьи, тюрлюлюкали дрозды, верещали майны… Над солнечной поляной на суку высокого тала звонко отсчитывала годы кукушка.

Ничего этого. Снег, снег, снег… Тишина.

И вдруг сын дергает меня за рукав:

— Смотри, папа!

На высоком округлом валуне посередине реки прыгала какая-то птичка. Серая. Очень похожая на трясогузку. И хвост держит так же лопаточкой.

Мы притаились за кустами ежевики, присели на корточки. Да птица и не обращала на нас внимания. Она шустро бегала по камню взад-вперед и будто что-то выискивала в быстробегущих струях.

Вдруг она остановилась и камушком плюхнулась в ледяную купель. Прошло довольно много времени, а птица все не показывалась.

— Утонула, — грустно сказал сын. — Пойдем!

— Подожди, сейчас она вынырнет, — успокоил я. — Это необычная птичка. Птичка-водолаз. А если точнее, то зовут ее оляпкой.

Сын недоверчиво посмотрел на валун.

И тут с подветренной стороны камня, словно по мановению доброго волшебника, вынырнула на свет оляпка. Птичка-водолаз.

И даже не отряхнулась от студеной зимней воды. Стала снова бегать по валуну.

Бр-р-р! Холодина. А она еще распевает свою песенку! Неужели ей мороз нипочем?

Да, нипочем, объяснил я сыну. Перья и пух у оляпки плотные, густые. Это ее и спасает от лютых холодов. В отличие от других птиц, например, зимородков и уток, она может подолгу быть под водой. Летом и зимой. Круглый год. Выискивает на дне реки под камушками водяных насекомых, личинок.