До чего же она оказалась вкусной, подрумяненная на огне!

Я слегка подсаливал початки и с аппетитом уминал, совсем не думая о том, что буду есть завтра.

Потом я долго глядел на летние звезды, бесчисленные и яркие. И незаметно уснул. Проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо.

Я открыл глаза и увидел над собой Аскарьянца.

— Вставай, вставай, Робинзон! — говорил он. — Всю улицу на ноги поднял. Отец и мать места себе не находят…

Сон как рукой сняло. Рядом с Аскарьянцем стояли Акрам и Рахмат. На проселочной дороге урчал грузовик, светя фарами в нашу сторону.

— Ну, собирайся, пошли, — сказал керосинщик.

— Что ж ты без нас ушел? — упрекнул Акрам.

— А еще друг называется, — вставил шпильку Рахмат.

И тут за все мое путешествие я вдруг по-настоящему испугался. Испугался и одиночества, которого уже не было, и встречи с родителями.

— Не пойду, — заупрямился я. — Отец ремнем отстегает.

— А для чего Аскарьянц? — улыбнулся керосинщик.

У меня сразу же поднялось настроение…

Грузовик мчался по ночному большаку — вел его какой-то незнакомый шофер — и пыль в свете задних подфарников розовыми клубами вспухала за нами.

— А все-таки хорошо, что мы снова вместе! — сказал Акрам и положил мне руку на плечо.

— Давайте никогда не расставаться, — добавил Рахмат и тоже положил мне на плечо руку.

— Давайте! — закричал я, да так громко, что Аскарьянц высунулся из кабины и погрозил кулаком.

Этого сухонького старичка в неизменной бескозырке и морской форме — всегда чистенькой, отутюженной, помнят многие старожилы Ташкента. Его встречали в парке среди школьников, в магазине, на трамвайной остановке.

Было удивительно — видеть настоящего моряка в нашем засушливом краю, вдали от всяких морей и океанов, о которых мы могли только грезить.

— Кто этот матрос? — спросил я как-то отца.

— Разве не знаешь? — удивился он. — А песню слышал: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…»

Как не слышать?

Эта песня была моей самой любимой. Я даже как-то пел ее на школьном празднике. После слов: «Пощады никто не желает» — у меня по спине всегда катились холодные мурашки. От гордости за наших моряков и еще отчего-то…

— Так вот, старого матроса зовут Николай Григорьевич Семенов. Он герой русско-японской войны, служил на том самом крейсере «Варяг». И живет в нашем городе давным-давно. Я с ним хорошо знаком.

Вот как, удивился и обрадовался я.

Как же не похвалиться такой новостью перед друзьями!

— Неужели аксакал воевал на самом «Варяге»? — округлил глаза Акрам. — Честное пионерское.

— Вот бы познакомиться поближе, — вздохнул Рахмат.

И, представьте себе, такое почти что волшебное знакомство состоялось.

Отец как-то сказал маме:

— Завтра придет гость. Да ты знаешь, Николай Григорьевич. Я обещал ему пару кустов смородины на рассаду. Ты бы приготовила нам чего-нибудь вкусненького, — и отец почему-то значительно посмотрел на меня.

Надо ли говорить, что Акрам и Рахмат с самого утра нетерпеливо поджидали Николая Григорьевича.

Гость появился в полдень. Несмотря на самую жару он был в строгом темно-синем кителе, застегнутом на золотые пуговицы с якорями. На голове — бескозырка. На полосатой, «коржевской», гвардейской, как я потом узнал, ленточке выцветшая надпись «Варягъ».

Отец вел гостя к открытой летней веранде, где стол уже сиял-переливался всякими яствами.

Заметив нас, Николай Григорьевич сам сделал шаг навстречу и, как взрослым, каждому крепко пожал руку.

Мы играли рядом с верандой в орехи — и, хотя это не совсем прилично, старались подслушать, о чем там говорят.

Взрослые пили из пузатых маленьких рюмок вишневую настойку и рассуждали о съезде, об атомной бомбе, о деревцах, когда их лучше подрезать — весной или осенью.

А вот о том самом морском сражении, о котором нам хотелось бы услышать — ни слова…

Мы даже немного разочаровались.

Но тут мама вплыла с большим цветастым чайником и пиалами на подносе, и отец пригласил нас:

— А ну, беркутята, живо к чаю!

Мы тоже расселись за широким столом. Николай Григорьевич расстегнул верхнюю пуговицу кителя, а бескозырку аккуратно положил на барьерчик веранды. Как-никак душно.

Я вспомнил фильм про геройский подвиг «Варяга», который видел в летнем кинотеатре. Там рослые парни-матросы в дыму и огне тушили пожар, подносили тяжеленные снаряды к пушкам и бились с огромной эскадрой противника.

Неужели среди них был и Николай Григорьевич — этот маленький старичок с короткими мозолистыми пальцами? Конечно, тогда он тоже был молодой. Как-то не верилось!

А сколько ему еще довелось хлебнуть горя в японском плену, пока с такими же, как и он, матросами не вернулся на родину?..

И вот живой «осколочек» этой героической трагедии запросто пьет чай вместе с нами, пацанами, такими далекими от всех войн и бурь…

Через столько лет…

Перед нами была сама История.

О многом хотелось расспросить. Но я почему-то брякнул:

— А что на конце ленточки нарисовано? — и обомлел от собственной дурости.

Николай Григорьевич, однако, добродушно усмехнулся в седенькие усы.

— Был, значит, знак такой, «ер» назывался. Отменили его, как лишний, после семнадцатого года. Ничего, — продолжал он. — Наши моряки в Отечественную без него не хуже воевали, чем мы на «Варяге». Так что не в знаках, брат, дело. Верно, Андреич? — обратился старичок к отцу, вдруг озорно подмигнув.

— А… а в чем дело? — вздохнул я.

— У отца спроси, он фашистов бил, — уже серьезно ответил старик.

А отец сказал негромко, задумчиво:

— Надо родину свою крепко любить, тогда с любым врагом, с любым горем справиться можно. — И вдруг предложил: — Может, песню про «Варяга» споем? А, ребята, поддержите? А ну-ка, запевай, — обратился отец ко мне.

Я нерешительно начал:

Акрам и Рахмат звонкими голосами поддержали:

Пели все: и отец, и Николай Григорьевич, и мама в дверях, утирая полотенцем уголки глаз.

На прощанье, набравшись храбрости, мы попросили гостя разрешить нам «хоть разочек» примерить его бескозырку.

И у меня возникло чувство, что мы тоже чуточку приобщились к Истории, что, если надо, и мы тоже не сдадимся…

В детстве у меня было несколько собак. И все разные.

Бобик, вопреки мирному своему имени, например, был страшно злым. Маленький, юркий, рыжий. А злости — на целую овчарку!

Он лаял на всех без разбора: на чужих и на хозяев. Бывало, весь изойдется лаем, пока не уйдешь с глаз долой.

Пищу я ему приносил в железной миске. А миску уже подталкивал на лопате: чего доброго за руку цапнет… Такой неблагодарный!

Был у меня и пес Чубук. Кличку дал ему отец. Очень уж морда напоминала курительную трубку. Кругловатая, коричневая с белым пятнышком на носу. А сам он сиял, как уголь, и шерсть вилась жесткими кольцами.

Чубук славился артистическими данными. Стоило мне запеть, как он тут же, задрав кверху голову, подтягивал: у-у-у-у! Мы даже выступали с ним на школьном концерте. Смеху в зале!.. Но однажды Чубук, как и Бобик, исчез куда-то. Я искал, спрашивал, но не нашел. Может, мальчишки увели или под колеса попал.

Плохо без собаки…

Как-то среди недели прибегают ко мне Акрам с Рахматом. «Айда на улицу, — говорят. — Там собачий ящик приехал».

Что за ящик? Никогда раньше я о таком не слыхал.

Посреди улицы стоял пыльный грузовик. Кузов его был превращен в огромную будку с дверью, закрытой на ржавый крюк. Внутри будки копошились, повизгивали, а иногда гавкали на разные голоса собаки.