Никогда я раньше не любил стихов. Учить стихи наизусть считал великим мучением.

Но тут…

Что такое? Непонятное чувство светлой и тревожной волной прошло по сердцу. Что-то перевернулось внутри меня и вокруг, стало иным.

Я глянул на цену книги, пошарил по карманам. Не хватило какой-то мелочи, сорока копеек. Эх! Я положил на место томик и ринулся домой.

В трамвае какая-то девушка, сероглазая, с развевающейся челкой, стрельнула взглядом в мою сторону и отвернулась к открытому окну. Я, должно быть, выглядел нелепо.

Стихи сами по себе жили во мне особой музыкой.

Мама дала мне еще две рублевые бумажки. Даже не спросила, на что. Впрочем, наверное, она догадывалась о новой моей страсти…

— А где, где книга в зеленой обложке? — спросил я продавца запыхавшись. — Она тут лежала.

Продавец удивленно вскинул веки.

— Ийе, ее купил один йигит. Смешной такой. Высокий. В очках. Сказал: «Папашка, откуда такой книга?»

— А еще есть?

— Последний был. Зачем не предупредил, я бы спрятал, йигит сказал: «Замечательный шоир. Жаль, мал-мал жил. Давно его книга не выходил». Такой смешной йигит, совсем грустный.

Я брел домой без книги и картошки, забыв, зачем приходил на рынок. А настроение все равно было светлое, но чуточку печальное. «Сергей Есенин» — повторял я новое и навсегда родное теперь имя.

Передо мной приоткрылась какая-то тайна.

Но как ее разгадать, я еще не знал.

Мне купили велосипед. Настоящий, взрослый. С кожаным седлом на пружинах. С багажником. И маркой на раме — «Урал». Нет, это был не велосипед, а двухколесная радость.

Надо слетать в ларек за хлебом — пожалуйста!

Забрать братишку из детсада — мигом!

Узнать, какой фильм в кино — с удовольствием!

Ведь у меня теперь надежный помощник — велосипед. Я на нем готов был куда угодно гонять, хоть на Северный полюс!

Я носился по улицам сломя голову и не знал: то ли ветер за мной гонится, то ли я — за ветром.

В глазах все мелькало — дома, калитки, дувалы, цветы вдоль оград…

Мама журила:

— И не надоело тебе крутить педали?

Я ретиво мотал встрепанной головой с застрявшим в волосах ветерком: нет! — и снова мчался по упругой, как мяч, колее.

Особенно мне нравилось ездить под вечер, когда спадала летняя жара. Люди открывали окна. Навстречу прохладе, струящейся от политой земли.

Я старался почаще мелькать возле окна Женьки Степановой — моей одноклассницы, мировецкой девчонки с редкими веснушками и вздернутым носиком.

Вот если бы только не ее гордыня…

Видите ли, ей купили аккордеон, и она теперь целыми днями, перебирая клавиши тонкими пальцами, разучивала ноты.

Иногда из окна доносился ее не совсем уже детский голос:

Какой-то дурацкий романс. Сколько раз можно повторять одно и то же каждый вечер?

И что с того, что у нее аккордеон? Зато у меня новенький велик! Пускай не задается и смотрит, как я ловко на нем езжу. Хочу — с руками, хочу — без… А еще могу положить на руль ноги, раскинув руки ласточкой, и лететь, лететь… Как в цирке! Вот так…

И тут под колесо подвернулся камень.

Я кувыркнулся через голову и очутился в пыли. Боль полоснула по плечу. Я открыл глаза и увидел над собой Женьку. Она быстро-быстро моргала ресницами.

— Тебе больно?

— Пустяк, — солгал я, еле поднимаясь с земли.

Расцарапанное плечо саднило. От боли в боку я предательски ойкнул. Женька подняла велосипед с еще крутящимися спицами и прислонила к дереву.

— Пойдем, — сказала она и потянула меня за руку к скамейке.

Я плюхнулся на теплую доску.

Женька вынесла из дома пузырек с йодом и бинт.

— Терпи, — приказала она и прижгла ваткой рану. — Ну как, теперь легче?

— Так себе, — буркнул я.

Она присела рядом.

— А почему ты меня никогда не покатаешь? — спросила вдруг Женька.

— Это можно. Это я запросто… Хоть сейчас.

— Сейчас не надо. А вот завтра…

— Что завтра?

— Прокатил бы ты меня за кожевенный завод, на клеверное поле. Там, говорят, перепелки поют.

— Хорошо, прокачу, — согласился я, втайне радуясь.

— Смотри, не забудь, — предупредила Женька.

Я однажды забыл вернуть ей тетрадку, которую брал, чтобы сверить свой ответ, поэтому сейчас густо покраснел и ответил:

— Постараюсь.

Встал и, силясь не прихрамывать, направился к велосипеду.

В открытое окно вслед донесся игривый Женькин голос:

Что за дурацкая песня? Будто лучше нет…

В назначенный час я посадил Женьку на раму, и мы отправились на прогулку.

След от колес змейкой петлял в пыли. Я лихо крутил педали. Позади остались продуктовый ларек, кожевенный завод, водонапорная башня, и перед нами распахнулась ширь.

Ветер тугой пахучей волной ударил с поля. Зеленый ковер расстилался до самого горизонта.

Мы остановились. Я положил велосипед у обочины.

— Ух, как здорово! — обрадовалась Женька и раскинула руки, будто хотела поймать и ветер, и эту даль, и солнце над холмами.

В сухих комьях глины перетирали крылышками цикады.

Из-под ног пружинками выскакивали кузнечики.

Женька находила в траве редкие васильки и ахала.

Потом она сорвала несколько цветков кашки и один протянула мне. Крохотный, с наперсток, с белыми пушистыми крапинами.

— Съешь и загадай желание, — улыбнулась Женька. — Обязательно сбудется!

Я, зажмурив глаза, проглотил цветок.

— Трусишка-зайчишка, — заметила Женька. — У него же вкус меда…

Она собирала какие-то неизвестные мне травы, и скоро из них получился душистый букет.

Женька опустилась на траву, видимо устала, и мне предложила взглядом сесть рядом.

— Тебе кто-нибудь из наших девчонок в классе нравится? — опросила задумчиво Женька.

— Нет, — соврал я (хотя мне втайне всегда нравилась она), и уши мои предательски запылали.

— Ну и напрасно. Вон Нелька-гимнастка — красавица!

— Подумаешь… А может, я никогда не женюсь! — гордо заявил я.

— Ну и дурак, — засмеялась Женька. И белые ее зубки дразняще перекусили пополам сочную травинку.

Солнце наполовину село за холмы. Вместе с сумерками повеяло прохладой.

— Пит-пит-лык, пит-пит-лык! — брызнул звук откуда-то из травы.

Женька приложила палец к губам.

— Поть-пилык, поть-пилык! — отозвался перепел с другого конца поля.

Над далекой проселочной дорогой поднялось облачко пыли. Это шли женщины. Они несли охапки срезанных ветвей тутовника. Для гусениц шелкопряда.

Мы с букетом трав и цветов возвращались на велосипеде домой.

Я не знаю, как пахнет солнце, и вообще имеет ли оно запах. Но в тот вечер, чувствуя близко загорелые Женькины плечи, я почему-то подумал, что они пахнут солнцем. И еще чем-то, чему нет названия.

Как-то Рахмат объявил:

— На соседней улице рельсы кладут! Скоро и у нас будут…

Новость была ошеломляющей и приятной: не надо будет ходить далеко-далеко узкими переулочками к конечной остановке, где трамвай под номером восемь, натужно скрипя колесами и сыпля искрами, описывал круг.

Посмотреть на укладку рельсов побежали втроем: Акрам, Рахмат и я.

Здоровенные парни-работяги, раздетые до пояса, загорелые, облитые солнцем, с капельками пота на туго выпирающих мускулах, клали на гравий шпалы, стыковали рельсы, забивали кувалдой костыли.