— На горшке.

— Зита! Умой Яника.

— Он плачет. Говорит, дай бублик, тогда умоюсь.

— Бог с ним, пускай растет неумытым, как его отец. Борик, Борик, а ты куда убежал?

— Тута! — доносился звонкий голос с чердака.

— А ну слазь скорей, паршивец! Кто за тебя будет делать уроки? Дядя Пушкин?

— Зачем дядя Пушкин? Дядя Альберт уже сделал.

— Все равно слазь! Надо чистить картошку.

— Счас.

— Бакир! Помоги Зите умыть Яника.

— Он сам умылся… в луже!

— Откуда на мою голову столько бед? — ворчала Махля. — Это все отец виноват: «Дети — цветочки!» Хоть бы один день сам посидел в этом цветнике. Узнал бы, почем эти цветочки!

У Махли и Мирхая семеро детей. Один меньше другого. Махля еле успевала по хозяйству — накормить, постирать, заштопать, сбегать на базар. Но справлялась. И была довольна понятной не для всех вечной своей материнской усталостью.

…В один из обычных дней размеренная жизнь Мирхая вдруг круто изменилась. В дом его, а точнее, во двор, прикатило неожиданное, будто с небес свалившееся счастье в образе голубого новенького «Москвича».

Дело было так: Мирхай с полгода откладывал заначку. Когда скопилась внушительная сумма, он взял да и купил на нее лотерейных билетов.

Риск — благородное дело. В этом случае он оправдал себя.

«Москвич» господином стоял во дворе. В его блистающих стеклах улыбчиво отражалась детвора и бесчисленная родня Мирхая. Притягательно посверкивали никелированные ручки дверей. И уже чей-то нетерпеливый мелок начертал на запаске, висящей над задним бампером, имя владельца автомобиля.

Заглядывали соседи, знакомые. Пожимали Мирхаю руку. Поздравляли. И он на радостях устроил угощение для всей махалли. Плов готовил настоящий ошпаз — отец моего друга Акрамджана.

Однако счастье никогда не бывает слишком продолжительным. Машина хороша только пока она новая.

По воскресным дням Мирхай со всем семейством торжественно выезжал со двора. Соседи выглядывали из окон, из распахнутых калиток.

— На базар покатил, — говорил кто-то.

— Наверное, в гости к брату, — замечали другие.

— С детьми, значит, в парк, — судачили женщины.

И как только тесный «Москвич» вмещал в себя столько народу, когда заднее сиденье чуть не целиком занимала одна Махля! Детвора высовывалась из открытых окошек, кричала, хохотала, кому-то махала руками… Настоящий детский сад! Мирхай, лихо и уверенно объезжая выбоины, крутил себе баранку.

С такой же охотой, как собственное потомство, катал он и соседских пацанов. Голубой «Москвич», надо сказать, очень оживлял пропыленную, глинобитную махаллю, делал ее нарядней.

Вскоре, однако, начались самые настоящие мытарства.

То одно выйдет из строя, то другое, то шина спустит. Теперь соседи видели Мирхая больше под машиной, нежели за рулем. Часто стал барахлить мотор или что там еще. Тогда на помощь приходила пацанва. Мы скопом не без удовольствия толкали «Москвич».

Механик дядя Сергей, размахивая длиннющими жилистыми руками, забегал вперед и дирижировал:

— Нажимай на газ. Еще, еще! Отпускай сцепление.

Внутри «Москвича» что-то скрежетало. Он выпускал из трубы выхлоп мутного дыма и вилял по неровной мостовой.

— Ур-ра! — неслось ему вдогонку. — Завелся!

Лицо Мирхая в полосах мазута светилось страданием и счастьем.

Находились и остряки, которые советовали:

— Да выбрось ты, Мирхай, свою колымагу на свалку. Купи осла, как у Аскарьянца! И дешево, и не сердито. Зато гарантия: никогда не подведет!

Как-то поздно ночью я вышел за калитку. Не спалось. Над крышами плыла, выглядывая из-за облаков, полная луна. Струился, дыша прохладой, арык. И тут мой слух царапнул какой-то всхлип. Я обернулся и увидел на скамейке у мирхаевского дома какую-то фигуру. Подошел поближе. Сам хозяин!

Он плакал.

— Что с вами, дядя Мирхай? — удивился я.

— Не спрашивай, сынок. Садись рядом.

Я присел на краешек. От Мирхая сильно пахло вином. Никогда раньше я не видел его пьяным.

Он обнял меня за плечи, и в его глазах отразился лунный свет.

— Сынок, — сказал он. — Ты знаешь, отныне я самый счастливый человек на свете.

Вот тебе на! Плачет от счастья?.. О таком я еще понятия не имел.

— Понимаешь, я утопил свой «Москвич»… И теперь все пришло на свои места. Я снова стану лучшим сапожником города!

— Как это… утопили? — Я думал, Мирхай шутит. Ведь «Москвич» не игрушка.

— Очень просто: буль-буль-буль — и на дно! — Мирхай залился смехом. И смех его был странен в лунной пустоте ночной улицы. То ли от радости смеется человек, то ли от горя, то ли от того и другого вместе…

Беда — не шило. Но ее тоже не утаишь в мешке. Наутро все соседи узнали, что произошло с Мирхаем, точнее, с его машиной.

Вечером он возвращался из гостей на «Москвиче».

Дорога вилась под уклон. Внизу холодными бурунами кипел Салар. Вдруг мотор заклинило. Мирхай еле вырулил на обочину. Вылез из кабины, открыл капот. Какого-то ключа недоставало. Вышел на дорогу, стал голосовать. Обернулся на то место, где стояла машина, и… обомлел. «Москвич», не поставленный на тормоз, стремительно набирая скорость, катил к речке.

— Стой, стой! Кому говорят! — в отчаянье завопил Мирхай.

Секунда, другая… Скрежет, удар, тяжелый всплеск — и машину поглотили прожорливые волны.

Мирхай еще долго стоял на высоком откосе и смотрел на большие радужные пузыри.

Потом он громко захохотал. А потом поймал такси и с горя (а может, все же от счастья?!) укатил в ресторан.

Поди пойми сердце человека.

За городом шелестела речка. Неширокая, метров пяти, она петляла вдоль шоссейной дороги, домишек, огородов, садов. Несла в знойные полдни прохладу и жизнь всему, что растет.

Вдоль речки скрипели чигири — наши азиатские водяные колеса. Жестяными банками они, вращаемые водой, черпали ее и подавали по желобам в сады и огороды. Точно такие же чигири, но игрушечные, мы, мальчишки, мастерили весной и ставили по арыкам.

Крутится-вертится водяное колесо, роняя обратно звонкие крупные капли. «Шивирт-шивирт» — напевает вода. Интересно! Чем не «вечный двигатель»…

Оставались позади дома пригорода, и речка устремлялась на простор. Уже заметно разлившаяся, полноводная. Вокруг простирались поля и холмы, рыжие, выгоревшие под нещадными огнеметными стрелами солнца.

Здесь у нас, мальчишек, было свое излюбленное место.

Во-первых, есть где вволю поплавать, во-вторых, на противоположном берегу находилась воинская часть.

Вот она-то больше всего нас, видимо, и привлекала.

Издалека мы видели солдат. Рослые, плечистые, они споро расчехляли стволы пушек. Что-то поворачивали, открывали, закрывали. Подносили огромные медные гильзы, грозные даже отсюда. Пушки послушно подымали и опускали зеленые длинные стволы.

— Учатся, — говорил Акрам. — Мы тоже пойдем в армию и так будем учиться. — Он уже забыл, что когда-то мечтал стать милиционером.

Иногда солдаты, раздевшись до пояса, натягивали сетку меж двух столбов и играли в волейбол. Раздавались азартные возгласы под стать звонким ударам мяча. Были видны их плечи, загоревшие до цвета нашего азиатского суглинка, взмахи мускулистых рук. Гипсовые изваяния спортсменов, заполнявшие тогда парки, по сравнению с ними пустяк, ерунда.

После игры солдаты спускались к реке, но почему-то не купались, а обтирались водой до пояса.

Самые веселые кричали нам:

— Ну как, пацаны, жизнь на гражданке?

Мы не понимали, что такое «гражданка», но охотно откликались.

— Во! — Рахмат поднимал большой палец.

— Так держать!

Запретное всегда остро заманчиво — так уж устроен особый мир детства.

Акрам как-то сказал деловито:

— Надо переплыть на тот берег. Посмотрим пушки.

— Там же часовой, — предостерег я. — Вон ходит с автоматом.

— Еще стеганет очередью, — Рахмат округлил глаза и завопил: — Тра-та-та-та!